Учитель Дымов - Сергей Кузнецов

– Знаешь, – отвечает Андрей, – мне не очень интересно про политику. И главное, я не очень чувствую, что у меня есть выбор. Просто в жизни каждого из нас может наступить момент, когда ты совпадаешь со своей судьбой, и у меня этот момент, похоже, настал. Тебе, наверно, в терминах судьбы странно, ты, я думаю, для этого слишком американка…

И тут Аня протягивает руку через столик и накрывает кисть Андрея ладонью – бесцветный маникюр, два кольца, одно из них обручальное.

– Я хотела тебе сказать спасибо, – говорит она. – Вот именно за это, за то, что я «слишком американка». Когда я уехала, я много лет мечтала стать именно что настоящей американкой, гражданкой своей новой, извини за пафос, родины… а по-настоящему получилось только несколько лет назад, когда я тебя нашла и мы переписывались полгода…

Она осекается, и Андрей думает: интересно, что я должен ответить? «Не то чтобы я этого хотел»? «Рад, что тебе помог»? «Ну, это случайно вышло»? Может быть, «поздравляю»?

Он кладет руку поверх Аниной, смотрит в ее темные глаза, спрашивает тихим шепотом:

– Проводить тебя до номера?

Аня качает головой:

– Мне кажется, это не очень удачная идея. Я отлично найду дорогу.

Они сидят еще час или полтора и, поскольку все уже сказано, говорят о всякой ерунде, типа, как изменилась Москва, какие книжки читали, какие фильмы смотрели последние два года, когда Андрей почти выпал из переписки, уехав в Тулу… а потом, осмелев, вспоминают те годы – девяносто первый, девяносто второй, девяносто третий – их годы, когда они были молоды и были вместе, прогулки под снегом, поцелуи и объятия, и телефонные разговоры, когда ни один не мог первым повесить трубку, и тот звонок Аниной маме, с которого включился обратный отсчет, начался долгий путь к Шереметьево, к расставанию, про которое они много лет считали, что это навек, а потом им вдруг показалось, что нет, а сейчас да, сейчас обоим уже ясно, что все-таки навек, сколько ни переписывайся, ни перезванивайся и ни встречайся. И они целуются на прощание, легко, в одно касание, а потом Аня уходит, оглядывается только у лифта и видит: Андрей стоит, перекинув куртку через локоть, и, заметив, что она обернулась, чуть улыбается и машет ей небрежно, совсем не так, как много лет назад, и Аня тоже машет, и двери лифта открываются у нее за спиной, она делает шаг назад и уезжает.

Андрей выходит в московскую ярко освещенную тьму. Падает снег, точь-в-точь как той ночью тридцать семь лет назад, когда его отец не остался у влюбленной в него женщины и ушел, не зная, что им двоим суждено прожить последние годы жизни вместе.

Андрей идет по Москве, идет сквозь Москву, прикидывая, что от Тверской до Усачева где-то час ходу: Газетный, Большая Никитская, бульвары, Пречистенка, Большая Пироговка… если свернуть в Малый Кисловский, можно зайти в «Маяк», а мимо «Жан-Жака» идти по-любому, если, конечно, не перейти на ту сторону, к «Детям райка»…

Невозможно поверить, думает Андрей, я ведь когда-то жил в этом городе. Я помню его… помню те два десятилетия, которые Аня пропустила. Помню, как со дна голодного, веселого и страшного хаоса поднимались островки какой-то новой жизни, нам казалось – западной, цивилизованной жизни, все эти ночные клубы и рестораны, ярко освещенные магазины с мерцающей цифрой «24», первые супермаркеты с охранниками у входа… я помню, как кризис девяносто восьмого накатил разрушительным цунами, но когда волна отхлынула, мы увидели, что она всего лишь смыла безумие, драйв и ужас уходящего десятилетия, и тут уж кофейни стали открываться одна за другой, рестораторы летом выставляли столики на улицу, и пока офисные клерки, которых еще не называли планктоном, учили своих девушек разбираться в сортах кофе, богема, студенты и журналисты напивались в «Проекте О.Г.И.», где нам пел Шнур, которого тогда никто и представить не мог на газпромовских корпоративах. Но тут нефть рванула вверх, заработала лужковская машина уничтожения, девелоперы прошлись по городу, разрушая и властвуя, и вот уже в знакомом переулке ты обнаруживал хайтековский кусок какого-то сраного Лондона и поначалу даже не знал, восхищаться тем, что вот он, вожделенный цивилизованный мир, или ужасаться неуместности этого хрома, стекла, открытых террас, но потом-то, конечно, стало ясно – ужасаться, только ужасаться, потому что ты перестал узнавать свой город, где только невиданные десять лет назад иномарки стоят в нескончаемых пробках, жилье дорожает за год в полтора раза, а зарплаты опережают даже бешеный рост цен в элитных супермаркетах, открывающихся один за другим. Тут-то наконец ты и понял, что у каждого свой предел, одним – «Ваниль», «Дягилев» и «Симачев», а тебе – «Жан-Жак», «Квартира 44» и «Дети райка», и водка льется рекой, и кризис 2008 года кажется сущим пустяком, особенно по сравнению с тем, что было десять лет назад. Но постепенно, через пару лет, даже тебе становится понятно, что на этот раз было не цунами, а что-то вроде глобального потепления, вода все прибывает и прибывает, и каждый год приходится строиться заново, уходя все дальше и дальше вглубь материка, но в это время ты уже учишь детей литературе в лицее у Марика, ты перестал быть журналистом и радуешься, что остались в прошлом полуночные прогулки по кабакам, и еще не знаешь, что через год-другой хипстеры, пришедшие на смену гламуру, потребуют себе право голоса – вы нас даже не представляете! – а через несколько месяцев отхлынут, предоставив своей судьбе несколько десятков болотных узников да и всех остальных жителей страны. Вот этими протестными митингами, нестрашно бу́хнувшими холостыми выстрелами хипстерского гнева, и закончится твоя Москва, двадцать лет назад возникшая из многолюдных и отчаянных перестроечных манифестаций.

Я же любил этот город, думает Андрей. Все эти годы я любил его, но я больше здесь не живу, это больше не мой город, он остался в прошлом, сгинул, исчез, как исчезли буря и натиск первых журналистских лет, корпоративная скука редакционной работы и два первых лицейских класса, которые я учил литературе. В пятницу умерла бабушка Женя, Аня завтра улетит в свой Чикаго, тетя Наташа переедет к папе – у меня не осталось в Москве дел, меня ничто здесь не держит. Если у меня были долги, я их заплатил.

Снег падает на город, огромные хлопья несутся из черной выси, ветер кружит их, не дает долететь до земли, гоняет туда-сюда хаотически и неостановимо. Андрей идет сквозь безумный танец снежинок, сквозь влажную февральскую метель, сквозь чужую московскую ночь, идет туда, где три дня назад умерла Женя, туда, где она когда-то встретила свою судьбу, туда, где два года назад на кухне, залитой холодным зимним светом, она говорила с ним, Андреем, вот он и уехал, уехал туда, где сейчас ждут ученики, ждет дело, для которого он создан, которого никто не сделает, кроме него.

Он достает мобильный и, закрывая экран от снега, смотрит расписание, прикидывает: если купить билет на утренний поезд, как раз успею забрать у отца сумку, а потом – в метро и на вокзал, буду к четвертому уроку. Всего полтора дня пропустил, даже толком не отстал от плана занятий, все быстро наверстаю.

Андрей еще раз смотрит на часы и прибавляет шаг: ему есть куда спешить.