Домино - Росс Кинг

Я зажег свечу и прочел о том, как при изучении трактата Соама Дженинса под названием «Вольное Исследование Природы и Происхождения Зла» моего друга поразил и устрашил малоутешительный тезис автора, согласно которому мы, возможно, являемся всего лишь предметом забавы для высших существ, кои «обманывают, терзают и губят нас единственно в Целях собственной Пользы или собственного Удовольствия.

Таким образом, Объекты, окружающие нас в Пространстве, не только не существуют материально, как предположил мистер Беркли, но и являются, по-видимому, жестокими Трюками злоумышляющих противу нас Божеств». Эта вызывающая серьезное беспокойство вероятность, обрисованная мистером Дженнинсом, побудила моего друга безотлагательно искать поддержки в «Размышлениях» Декарта, который задолго до того не без успеха бился над этой тревожной проблемой: «Применив свой философский Метод Сомнения, названный Мыслитель указал, что мы должны чаще подвергать Сомнению Свидетельства наших Чувств — даже самые очевидные и неоспоримые; к примеру, то, что сегодня вечером я сижу у своего Камина в Халате, а на Столе передо мной разложены писчие Принадлежности: Перо, Бумага, Чернильница. Декарт задался вопросом: откуда нам знать — не употребил ли некий Злой Гений свою грозную Силу, дабы ввести меня в Заблуждение касательно не только Предметов Обстановки, но также Неба и Земли, и даже меня самого?»

Решение этой дилеммы, надо полагать, заключалось для Декарта в способности сомневаться, каковой он головокружительным приемом отводил главное место: «Исходя из Наблюдений нашего Философа, Сомнению может быть подвергнуто все, помимо самого Сомнения. Если я усомнился в собственном Существовании — или в Существовании своих Рук и своего Халата, это Действие, которое не подлежит Отрицанию, само по себе доказывает то, что я существую, а равно существует и мое Сознание, ибо в противном Случае каким Образом я мог бы питать Сомнение? Вера, Убеждение, Истина — все они, Джордж, должны поэтому всецело зависеть от Сомнения, Область коего им необходимо преодолеть. Ибо Храм Веры надо воздвигать из строительных Камней Сомнения».

Итак: Истине, задумался я, изобретя новую метафору, предстоит явиться взору после усердной работы ластика Сомнения. Я с сомнением воззрился на «Даму при свете свечи» и медленно провел пальцем по грубой и неровной поверхности холста.

А потом плюхнулся на свою лежанку, где все мои сомнения и страхи стер ластик Сна.

И вот наступил вечер, на который был назначен маскарад. Топпи постановил, что мы должны прибыть в Воксхолл-Гарденз в портшезах, чтобы «утереть публике нос». Я согласился на подобную расточительность, однако скоро пожалел о своей уступчивости: носильщики, выросшие у дверей, как только Уилрайт объявил, что уже восемь часов, заломили за милю целый шиллинг. В итоге, когда мы, не задерживаясь, отправились по Брук-стрит к югу — в сторону Беркли-Сквер, я с каждым шагом все больше сокрушался о судьбе моего кошелька.

Меня мучили также опасения, что с нашей черепашьей скоростью мы доберемся до места назначения в Ламбетском приходе (я озабоченно подсчитал, что дорога туда обойдется нам в хорошие два шиллинга) уже к окончанию празднества. Мои страхи только усилились, когда мы оказались на Пиккадилли и на повороте к Сент-Джеймс-стрит столкнулись с огорчительнейшими препятствиями: обе улицы были запружены сплошным потоком карет, экипажей, фаэтонов и портшезов, ничем не отличавшихся от нашего. Весь город, казалось, устремился вместе с нами к Воксхоллу. Чародеи в масках, набобы и флоридские короли глазели из окон повозок, медленно продвигавшихся по улице. Кое-кто из участников маскарада разделял наше нетерпение: там и сям поминутно возникали шумные свары. Компания арлекинов и пьеро в наемном экипаже вступила в битву с одноконным фаэтоном, в котором сидели испанец и охотник в белых штанах из оленьей кожи, за право въезда на Литтл-Джермин-стрит; а поскольку одержать победу в этом сражении никому не удалось, то обе колесницы застряли вплотную друг к дружке, будто корабли, угодившие на мель. Немного погодя мы стали свидетелями единоборства католического священника с одетым в черное квакером без маски: противники обменивались оплеухами посреди забитой народом улицы за Сент-Джеймским дворцом: их ретивость поощряли кучки ряженых пешеходов, сверх всякого обыкновения донельзя увлеченных перипетиями теологического спора.

Топпи, чей портшез несколько меня опережал, ничуть не трогала ни эта суматоха, ни бессчетные препятствия. По его словам, Достойные Особы намеренно прибывают в Воксхолл с опозданием — в тот час, когда заурядная публика вынуждена разбредаться по постелям с тем, чтобы наутро быть в состоянии открыть ставни своих кузниц и мясных лавок — «или чем там еще занимаются эти простолюдины». Топпи находился в приподнятом настроении, упиваясь собой и, если точнее, своим костюмом. Озабоченный тем, чтобы его узнавали все и вся, через каждые два-три шага он поднимал маску якобы по необходимости — вставить в глаз крошечное стеклышко; затем, с притворным ужасом взирая на кишевшую людьми улицу, вздыхал, качал головой, цокал языком, а тем временем ловко кидал во все стороны вороватые взгляды, дабы определить, кто воздал должное его пышному наряду. В самом деле, подобное зрелище трудно было обойти вниманием. Топпи был приятно удивлен тем, что макароническое одеяние сделало его особенно заметным, несмотря на изоляцию в портшезе, ибо ввиду огромного парика ему пришлось высунуть голову из одного окна, тогда как из другого торчала, подобно епископскому жезлу, разукрашенная трость, не раз подвергая опасности стекла уличных фонарей или же глаза скачущей лошади, а то и неосторожного пешехода.

Я же куда меньше желал быть замеченным. Днем мы забрали у мистера Джонсона наши костюмы, и, глянув у Топпи в зеркало, я был приятно поражен тем, как выглядит одеяние «Полуночной Матушки» — дряхлой повивальной бабки. Едва узнав в нем себя, я сделал книксен и закружился в корсете и фижмах по гардеробной, а затем добавил к своему наряду заплатанные серые юбки и завитой седой парик, походивший на куст крыжовника, а также красно-белый головной платок в клеточку; наконец, для пущего эффекта, принялся пищать тонким голосом. Топпи настоял, чтобы я разговаривал только так. На первых порах меня несколько смущала перспектива появления на публике в подобном виде — и потому я обрадовался белой маске. Вскоре, однако, вполне вошел в роль — и даже покраснел от тайного удовлетворения, когда меня не узнали сначала Томас, а потом Уилрайт; мои же носильщики, помогая мне взобраться на подушки, приняли меня за даму.

— Прошу вас, дражайшая леди, если в дороге вам случится испытать какие-либо неудобства, дайте мне знать, — пробормотал один из носильщиков, задержав без особой надобности руку на моей перчатке, после чего сдвинул шляпу набок и игриво мне подмигнул.

— Непременно, будьте уверены, — пропищал я в ответ, жеманно увильнув от его разверстых объятий.

— Да, — шептал я сам себе, ухмыляясь под маской, как только мы пустились в путь, — похоже, это не я, а кто-то другой вместо меня — Джорджа — направляется в Воксхолл. Поистине, нынче вечером может произойти все что угодно!

То есть, подумал я, в том случае, если нам когда-нибудь суждено там оказаться. Мое беспокойство относительно нашего продвижения достигло высшей точки, когда на Пэлл-Мэлл мы увидели десятки лошадей, которые били копытами и фыркали в упряжи по всей запруженной улице, а праздные кнуты возчиков висели над ними, застыв, словно удочки рыболовов. Топпи всячески старался внушить мне, что таков обычай haut monde[115], но меня это ничуть не утешало. Я спешил поскорее добраться до Воксхолла. Поскольку жаждал — и возможно скорее — повидаться с леди Боклер. Выслушав накануне историю Элиноры, я послал в Сент-Джайлз срочное письмо стоимостью в один пенс, в котором раскрыл истинную натуру Роберта. «Обнаружено раздвоенное копыто!» — писал я, требуя немедленной встречи при первом удобном случае. Не дождавшись быстрого ответа, я отправился туда пешком и достиг нужной улицы спустя час после того, как опустились сумерки. И что же там выяснилось? Окно леди Боклер оставалось темным, а от мадам Шапюи я узнал, что миледи приглашена на вечер в какой-то дом, «куда именно, не ведаю, милостивый сэр». Когда же я выразил желание дождаться прибытия хозяйки, мне доложено было нечто совсем иное. Мадам Шапюи вдруг, совершенно неожиданно, припомнила, что на самом деле миледи приболела — «небольшое недомогание, уверяю вас, сэр» — и потому давно легла в постель; аптекарь, час тому на-. зад приготовивший ей снадобье, дал понять, что будить больную было бы неразумно.