Синий взгляд Смерти. Рассвет. Часть первая - Вера Камша

– Видел. В Алвасете и в зеркале… Внешне я истинный агирниец, сударыня. Жители Дигады и Межевых островов черноволосы, как марикьяре, но им дано право называть себя морисками. Зегинцев и садрийцев я не встречал, но, по словам Алвы, внешне они мало отличаются от его родичей. В Багряных землях нет рыжих и желтоглазых. Кроме гоганов.

Что до обычаев и веры, то и здесь правнуки Кабиоховы не имеют с соседями ничего общего. Гоганы не воюют в привычном для нас понимании, прячут и откармливают своих женщин, не обращаются друг к другу напрямую, избегают называть имена, не подшивают одежду, носят желтое и черное… Перечислять можно долго. Нам эти обычаи могут казаться верхом нелепости, но точно так же нас смешит и холтийская манера каждое царствование менять столицу и шарахаться от моря. Но продолжим ли мы смеяться, узнав, что запрет родился из пережитого уцелевшими ужаса? Холтийцы бегут от воды потому, что в свое время чудом не утонули. Мы в Золотых землях подобного пока еще не испытали.

– «Пока»? Это не слишком обнадеживает.

– Неужели вы хотите, чтобы вас обнадежили?

– Мы хотим, чтобы выросли наши дети. – Роскошная так и не сняла ладонь с живота. – И поэтому мы хотим знать все, как есть.

– Но не сейчас, – отказалась от разговора про страшное первородная Ирэна. – Я готова слушать, что мы все утонем, лишь после ужина и в присутствии брата. Сейчас будет лучше, если Проэмперадор откроет нам тайну неподшитых платьев.

– Она проста, сударыня. Проста и трагична. Вспомните, как победители-бириссцы поступили с побежденными бакранами, а потом представьте другую войну и другое поражение, вынудившее некогда благополучный народ под угрозой гибели покинуть насиженные места. Это было давно, очень давно, только обычаи хранят старые беды, как янтарь – мух.

Толстые женщины – это память о голоде, поварское искусство, кстати говоря, тоже. «Жизненные соки» невесты, когда она становится матерью, позволяют выносить и выкормить ребенка. Неподрубленная ткань? Ниток хватало лишь на то, чтобы не разваливались платья, а желтое и черное носили, скрываясь среди песков и камней. Странное для нас выражение «встать к жаровне» – отголосок скитаний, когда изгнанники вместо постоянных печей имели разве что набиваемый угольями переносной железный короб. Отсутствие воинов – воля победителей, цена за хоть какую-то жизнь. Запрет на оружие вынуждает искать спасения в магии, страх накликать беду – подменять имена и говорить о себе в третьем лице. «Блистательные» и «недостойные» – тени былых унижений во имя выживания, но победители вымерли, а проигравшим удалось спастись. Я почти уверен, что гоганы в Багряные земли явились из Бирюзовых, и мориски чужаков приняли, хоть и без особого восторга…

Проэмперадор с лицом огнеглазого Флоха сказал, и Мэллит поняла – так и было! Непокорная Сунилли любила царя сердца своего в иных землях, и был он врагом племени Сунилли по слову, а не по крови. Мэллит никогда не хотела, чтобы медноволосая красавица отдала свое сердце хмурому шаду, и так и стало.

– Мелхен, – окликнул Проэмперадор, – надеюсь, вы на меня не обижены?

– Я рада, – призналась девушка. – Теперь я вижу смысл смыслов и тень великого в малом и привычном.

Победитель многих врагов встал и слегка поклонился – эта талигойская привычка Мэллит тоже нравилась, но сейчас гоганни думала о былом. О великой беде, от которой ушел ее народ, пережив беду меньшую. Там были желтые пески и черные скалы, теперь они стали сукном и шелком, смутным запретом, в котором больше нет смысла.

– Все-таки, эр Лионель, вы нас напугали. – Нареченная Ирэной улыбнулась и принялась зажигать свечи. – Чужое прошлое слишком печально, чтобы стать нашим будущим, а к этому, если я правильно понимаю опасения барона Райнштайнера, все и склоняется.

– Несомненно, графиня, но барон не учел одну вещь. Шар судеб останавливают первородные. То есть мы.

Можно было выехать и завтра утром, но Бруно велел отправляться немедленно, и Руппи отправился. Поручение было не лучше и не хуже предыдущих – доставить генерал-интенданту Неффе-цур-Фрохе, готовящему армейские тылы к маршу, рескрипт фельдмаршала и лично убедиться, что приказ выполняется. Личное убеждение подразумевало объезд не то семи, не то восьми обозов и разговоры с самыми жирными из тыловых крыс.

Руперт мог бы поклясться, что Бруно предъявляет его армии, как наутро после свадьбы предъявляют гостям рубашку добродетельной невесты. Дескать, вот он, наследник Фельсенбургов и внук Элизы фок Штарквинд, прибыл к армии и состоит при главе рода Зильбершванфлоссе. Все братья кесаря заодно, так что извольте-ка, господа хорошие, отринуть эйнрехтскую дурь и вести себя как положено. То, что Фельсенбург для особых поручений пристрелил вышедшего из подчинения генерала и перебил с дюжину его сторонников, придавало демонстрации дополнительный вес. Еще бы! При фельдмаршале болтается отнюдь не папенькин сын и бабушкин внучек – молодчик и с клинком в дружбе, и с пистолетами, а идет за старым Бруно и не брыкается. Ну и вы идите.

Изображать из себя плюмаж на фельдмаршальской шляпе было не слишком приятно, но Руппи старика понимал. Бруно старался пускать в дело все резервы, а резервов было не густо: что имеешь, с того и ходи. Подвернулся родич – зашли с родича… Имелись в этом и хорошие стороны – во-первых, обедать с адъютантами и крахмальными салфетками пребывающему в постоянных разъездах лейтенанту приходилось через раз, во-вторых, брат Орест принялся окормлять свою вооруженную паству, а с адрианианцем можно было говорить если не обо всем, то о многом. Ну и наконец, подворачивалась оказия под благовидным предлогом повидать ребят Роткопфа, объясниться и еще раз подтвердить дарение Краба, благо Коро, которого Руппи переименовал в Морока, нравился лейтенанту все больше. Может, жеребцы Савиньяков и были лучше, Руппи это ничуть не задевало. Сегодня же проведший три дня над кормушкой с овсом мориск явил себя по всей обещанной фрошерами красе.

Сытая застоявшаяся лошадь – отменное средство от дурного настроения и верчения в мозгах. Конечно, если вы умеете ездить и любите летать. Почуяв на спине уже привычного всадника, а под копытами – звонкую подмерзшую землю, Морок бочил, разносил из кентера в карьер и самозабвенно изображал испуг, под предлогом коего то осаживал, то шарахался. Когда через час подобных развлечений безобразник малость выдохся, в голове Руппи не осталось ни единой посторонней мысли. Потрудившиеся на совесть мышцы мелко подрагивали, зато на душе стало на удивление легко. Потрепав мориска по лоснящейся шее, Фельсенбург вернулся на дорогу, где смиренно рысил положенный доверенному лицу фельдмаршала эскорт.

– Зависть – грех, – признался брат Орест, – но я сейчас вам завидовал.

– Я сам себе завидую, – усмехнулся Руперт. – Странное дело… Когда я в море, мне не надо ничего, кроме моря, а сел на лошадь – скакал бы и скакал! Все равно куда, лишь бы ветер в лицо.

– А когда вы в бою? В лощине вы казались не менее счастливым, чем сейчас.

– Даже так?

– Именно так.