Ладья - Дэниел О’Мэлли

Затем Мифани, потянувшись, коснулась руки Шонте. От этого прикосновения по коже американки разлились серебристые спирали, которые, утолщаясь, стали соединяться, пока все ее тело не покрылось металлом. Волосы издавали слабое шипение и треск, когда металл стал облекать десятки ее косичек, будто превращая ее в скульптуру, выполненную самым искусным и дотошным мастером в мире. Металл соскреб плесень, что покрывала кожу, и Шонте заблестела в почти кромешной темноте.

Мифани изумленно уставилась на подругу – точно фотомодель, залитая ртутью. Ее собственный палец, приставленный к руке Шонте, казался неопрятным в сравнении с блестящей безупречностью этой руки. Но она не поддалась желанию убрать его и вместо этого отправила телу Шонте еще одно сообщение. Американка содрогнулась, будто через нее пропустили электрический ток. Один раз, другой, затем села и открыла глаза. И если кожа ее была серебристой, то глаза выглядели твердыми и блестящими, словно черные драгоценные камни.

– Вставай, просыпайся, – проговорила Мифани. – Кофе и чая, уж прости, у нас нет, но такое случается, когда ты решаешь вздремнуть посреди места происшествия.

– А вот это вообще не смешно, – хрипло отозвалась Шонте. – У меня такое чувство, будто я зубы черствым хлебом почистила.

– Да ладно, не волнуйся, – ответила Мифани, вздохнув. – Я поняла, в чем дело.

– И знаешь, как все это прекратить?

– Конечно. Легко, как вот это. – И она подмигнула.

Пение прекратилось.

– Так что именно ты сделала? – спросила Шонте.

Они сидели в вестибюле молодежного хостела и ждали, когда за ними приедет машина. Вокруг была кучка студентов-туристов из Австралии и Америки. Обе женщины настояли на том, чтобы принять душ после того, как вышли из дома, но отделение Шахов в Бате было переполнено пешками, солдатами и врачами, каждый из которых пытался сделать по пятьдесят вещей одновременно. Несомненно, они бы уступили старшей по званию Мифани, но их нужда была сильнее. Свободных мест не оказалось ни в одной из гостиниц («Сейчас в городе проходит какой-то съезд, ладья Томас. Мне ужасно жаль»), поэтому выбор стоял только между молодежным хостелом и отказом от душа. Похоже, римских бань здесь больше не предлагали даже ладьям.

– Это трудно описать, но оно связано с прерыванием инструкций от грибка-паразита к хозяевам. Самое главное, что мне удалось их заткнуть и открыть те маленькие стручки в подвале, где они держали наших ребят, – сказала Мифани.

– А мы знаем, какая у них была цель? – спросила Шонте. – В смысле кроме того, что хотели вырастить что-то похожее на заднюю стенку моего холодильника?

– Ну, наш игольчатый друг говорил же, что обеспокоен тем, что оно распространялось? Может, оно собиралось съесть Бат или вроде того. Оно росло. И не собиралось останавливаться.

– Плесневая бомба? – спросила Шонте, раздраженно обернувшись на задевшего ее студента – тот нес на себе рюкзак вдвое больше нее.

– Наверное. Но я беспокоюсь не из-за этого, – ответила Мифани. И задумавшись, нахмурила брови. – Есть еще кое-что забавное, что касается Гоблета.

– То, что он высокопоставленный член вашей организации и вдруг оказался изменником?

– Ну, я признаю, это немного странно, – согласилась Мифани. – Но дело не в этом.

– Может, в том, что он заявил о причастности к заговору твоего контр-партнера перед важным представителем правительства другой страны?

– Ну, не только этом, – сказала Мифани чуть раздраженно.

– А как тебе то, что нам пора возвращаться в Лондон на тот ужин, а ты выглядишь, как развалина?

– Знаешь, с тобой мне легче не становится. О, машина уже здесь. Слава богу.

– Так что, – сказала Шонте, – за водой не заедем?

Норман Гоблет

Гоблет был принят в Имение в период перемен. Изначально учебный курс и философия школы представляли собой сочетание послевоенного мышления и традиций Шахов – такой себе гибрид лагеря и палаты гильдий. Это был явный шаг вперед по сравнению с прежним принципом «мастер – подмастерье», но по прошествии лет Шахи решили, что нужна новая система. И приняли ряд кардинальных изменений. С реформацией Имения и его методов возникли некоторые дефекты, которые следовало устранить, и самым существенным из этих дефектов, по моему мнению, был Норман Гоблет.

То есть, считай, самым дефектным.

Приобретенный в возрасте двенадцати лет, Норман Гоблет был любимчиком учителей. Новая инкарнация Имения основывалась на модели классической школы-интерната, поэтому оно оказалось переделано во что-то вроде Итона с щупальцами. В любом случае в любой подобной академии всегда есть один ученик, который все делает как положено, которого избирают главой факультета (да, тогда были факультеты. Слава богу, пару десятилетий назад от них избавились), который получает оценки достаточно хорошие, чтобы удержаться выше отстающих, но не настолько, чтобы прослыть заучкой, и так прилежно сосет у директора, что у того остается только высушенный стручок. Вот какой был Гоблет в юности. Его умение надирать задницы могло сравниться лишь с умением их целовать. Властолюбивый и напыщенный, он стал бы идеальным членом Правления. Поэтому никто не удивился, когда его назначили капитаном школы и стали прочить великую карьеру в Шахах.

Но его сверстники получили немалое удовлетворение, когда эти ожидания не оправдались. После ряда ничем не выдающихся деяний во Флигеле его перевели в Бат, бывший тогда регионом с самой высокой активностью в стране. Полагаю, его назначили по рекомендации старого директора, жаждавшего видеть успех своего золотого мальчика. Но успеха он не добился, оставшись в Бате даже когда количество сверхъестественных проявлений там снизилось. В конце концов его сделали главой региона, отчасти по причине полного замешательства Шахов, отчасти – по причине того, что там он не принес бы серьезных проблем, даже если бы все испортил.

Я встречаюсь с Гоблетом два раза в год: один раз во время ежегодного обзорного заседания, когда в Ладейную приезжают все главы региональных отделений, и один – на рождественской вечеринке. Если быть до конца честным, то он не кажется мне особенно примечательным. И, что немного горько, я могу это понять. Ему прочили место в Правлении, но этого так и не случилось. Что благо для страны и вместе с тем – большая печаль для самого Гоблета.

– Ингрид, все тела Гештальта приедут сегодня на прием? – спросила Мифани, держа мобильный подбородком, пока пролистывала свою фиолетовую папку. Они с Шонте летели обратно в Лондон, и она пыталась найти место, где говорилось о наказаниях за измену. Просматривая раздел, в какой-то момент она смутно припоминала, что где-то был длинный список наказаний, кульминирующий ритуальным затаптыванием виновного лица до смерти жителями деревни Эйвбери, что казалось неправдоподобным или, по крайней мере, трудным в организации.

Еще в плесневом доме она потратила несколько минут на то, чтобы придумать, как сделать так, чтобы шипы Гоблета втянулись обратно в тело. Затем накинула ему на голову его пальто и вывела из здания за руку, позаботившись о том, чтобы он дошел до трейлера никем не узнанный. Мифани не хотелось, чтобы все знали, что ответственным за случившееся был высокопоставленный член Шахов. Поэтому распорядилась, чтобы Гоблета отправили в Ладейную и заключили там, где ему будет неудобно. А так складывалось впечатление, что суть инцидента вполне соответствовала предположениям пешек. Угроз, с которыми не могли бы справиться баргесты, не возникало уже лет сорок. А теперь эта щуплая ладья – помнишь, Томас, ту тощую девку, которая однажды заблевала бассейн в Имении? Так вот, она вошла после того, как ударную группу сожрали, а потом вышла и говорит, мол, хочу в душ и коробку шоколада.