Железные франки - Мария Шенбрунн-Амор

– Как можно любить того, кого никогда не видел и совершенно не знаешь, вместо тех, кто близок тебе и дан Господом в спутники жизни?

– Разве мы когда-нибудь знаем тех, кого любим? Все чувства одинаково придуманные, а любить далеких гораздо легче и меньше хлопот, ваша светлость. Близкие всегда уступают придуманному образу.

– Если вы так думаете, вы ничего не знаете о любви, – важно объяснила Констанция неопытному молодому человеку. Снова этот француз так улыбнулся, что было непонятно, уж не над ней ли он смеется?

– Мадам, я воин, не пиит. Ненависть к врагам не оставила в моей душе места для любви к женщинам. Хотя, конечно, – он с галантной шутливостью склонил круглую, коротко стриженную голову, – никто не знает собственного будущего.

Вольные нравы оказались у этих французов, под стать их распущенной королеве. Куда это запропастилась дама Филомена? И все же шевалье такой необычный, такой юный, ямочка на его обросшем короткой щетиной подбородке такая трогательная, и так притягателен темный, густой ежик его волос, что возмутиться никак не удавалось, а прикидываться святошей – это не для Констанции. До сих пор ни один мужчина не позволял себе расточать комплименты супруге князя Антиохийского. Слышать любезности оказалось приятно, особенно после вчерашнего вечера, на котором Алиенор, казалось, высосала весь воздух вокруг себя. Только на этом подобному разговору следует положить конец.

Подоспевший отец Фернан склонил лысый череп над впавшим в забытье Рюделем:

– Сontraria contrariis! Противоположное противоположным! – Снисходительно объяснил княгине: – Тошнота и понос причиняются проникновением в организм излишней морской влаги, и лечить их следует усушкой больного. Я пущу ему кровь.

– Спасительный путь святого отца легко проследить по бездыханным телам прежних подопечных, – ухмыльнулся без всякой почтительности Рейнальд, продолжая плечом подпирать дверную створку.

Действительно, темная ряса отца Фернана сочилась кровью, руки его были багровыми, а пол за ним был украшен алыми лужами и растекающимися ручейками крови. Те же, кому ретивый полковой лекарь уже оказал свою помощь, лежали недвижно, то ли в беспамятстве, то ли бездыханными. Господи, сколько мук и трудностей преодолели эти люди, чтобы скончаться уже в Утремере, так и не успев постоять за христианскую веру! Сотни, сотни необходимых мужчин, пустившихся в путь ради франков! Каждый из них был бы незаменим у стен Алеппо!

Возникшая дама Филомена положила сухую, морщинистую руку на лоб больного пиита:

– Падре, он весь горит.

Больного корчило и трясло. Отец Фернан вгляделся в страдальца, вздохнул, перекрестил его, поманил алтарного мальчика со Святыми Дарами и принялся читать отходную. Констанция не выдержала:

– Святой отец, если вы отказались от больного, я призову моего врача.

Приказала алтарному отроку:

– Мальчик, быстро беги в замок и приведи сюда Ибрагима ибн Хафеза. Ну, мигом!

Выронив Святые Дары, путаясь в стихаре и перепрыгивая через больных, мальчишка мартовским зайцем сиганул к выходу.

Священник растопырил руки, крылами сутаны защищая от исцеления нечестивым знахарем того, кто уже почти достиг преддверия рая:

– Не позволю обрезанной собаке подойти к мученикам! Неверный погубит души паломников!

Внезапно флегматичная дама Филомена выпятила плоскую грудь и налетела на отца Фернана, как защищающая цыплят курица на кошку:

– Не погубит! Вам ли не знать, отец Фернан, что души погибших в походе спасены. Подумайте, каждого где-то ждет мать, дочь или жена!

– Нам необходимо спасти тела воинов! – подхватила Констанция. – Сам патриарх выдал Ибрагиму право на лечение христиан! Скольких солдат Антиохии египтянин вернул в строй!

Бенедиктинцы стаей галок к падали подтянулись к ложу умирающего. Несчастный Рюдель пришел в себя и заклокотал, давясь собственным дыханием. Ободренная поддержкой дамы Филомены, Констанция настаивала:

– Врач, который лечит моих детей, наверное, сможет лечить и паломников!

– Через мой труп! – возмущенно вскричал отец Фернан.

Шевалье Шатильонский оставил притолоку, неторопливо, с раскачкой человека, проведшего три недели в море, приблизился, сгреб священника за шиворот и приставил кинжал к кадыку лекаря:

– В таком случае, падре, вы немедленно отправитесь на небеса. Сделайте милость, достоверно опишите там сложившуюся ситуацию, я уверен, Спаситель согласится с княгиней.

– Ради всего святого, мессир! – Констанция даже ногой топнула. – Не место и не время глупым шуткам!

Шевалье пожал плечами и отшвырнул бедного отца Фернана, как щенка. Воинственный пыл покинул священника: он встряхнулся, не сводя злого взгляда с молодого француза, ощупал шею, проверяя, прикреплена ли все еще его голова к плечам, и ретировался в соседнюю залу. Следом испарились монахи.

Появился задыхающийся ибн Хафез. Небрезгливо оттянув веки сеньора Блуа, приложив ухо к груди больного, понюхав его, потыкав во впалый живот и подержав за запястья, врачеватель развел руками и покачал головой. Нет, этого больного он не будет оспаривать у достопочтенного коллеги, его ремесло тут бесполезно. Зная, что египетский знахарь испытывает великое благоговение перед книгами, княгиня упомянула, что умирающий – великий мастер слова. Французский шевалье добродушно предложил увеличить старания басурманского знахаря, пригрозив ему казнью в случае смерти пациента, но в этом не было нужды. За годы своей службы александрийский медик часто вылечивал самых безнадежных, о княжеском длиннобородом знахаре-язычнике по Антиохии ходили слухи, что он способен воскрешать мертвых, чертя им какие-то сатанинские знаки на лбу. Констанция, конечно, не верила глупым россказням: Господь Бог никогда не наградил бы такой силой неверного, и от Сатаны египетскому лекарю тоже не было подобной власти, иначе старик непременно воскресил бы свою малютку Фатиму, скончавшуюся прошлой весной от какой-то неведомой хвори. Констанция очень жалела умершую девочку, особенно представляя, куда попала душа некрещеной бедняжки. После ее кончины старик тоже долго болел, а кое-как оправившись от своего горя, превратился, по собственным словам, в «пальмовый ствол, дуплистый изнутри». Снаружи, правда, он превратился в сушеный финик.

С тех пор Ибрагим полностью посвятил себя немощным и увечным. Заявил, что обязанность каждого врача – бороться с недугами и страданиями любого, кем бы ни был больной, что медицина была создана для блага всего рода человеческого. С упорством помешанного настаивал, чтобы в замке извели мышей и крыс, разрешал пить только проточную или родниковую воду, уверял, что тщательное мытье предохраняет от болезней, а когда крошечная Мария заболела лихорадкой, вместе с обезумевшей от страха Констанцией, мамушкой и отцом Мартином не отходил от колыбельки ни днем, ни ночью. Тогда втуне остались беспрерывные молитвы священника к Пресвятой Деве, к святой Аполлонии и святому Луке, безотказно исцеляющим страждущих, и не помогли самые верные панацеи: оказался бесполезен отвар сандалий святого Евлалия, не принес обещанного облегчения кусочек египетской мумии, напрасным было питье с пеплом птицы феникс. Даже приготовленная неуемным отцом Фернаном паста из толченого осколка надгробия святого Петра не возымела своего всегдашнего животворного действия. Ибрагим тогда тоже сомневался, сможет ли он спасти крошку, терзал бороду, растерянно шептался сам с собой, без конца готовил новые и новые смеси драконовой крови, вороньих экскрементов и сердец летучих мышей, листал свои поганые фолианты и свитки, но искал там не заговоры, а советы других ученых медиков. Кто от заговоров не удерживался, так это Грануш, приправлявшая ими действие любого лекарства. Ради Констанции и ее детей старая армянка была готова в любой момент превратить весь мир хоть в лягушек. Старик неустанно менял на пылающем лбу малышки прохладные от горного льда повязки, по капле вливал в больную свои настои, и в конце концов жар спал. Констанция помнила, с каким великим облегчением вздохнул тогда египтянин. В его красных от недосыпа глазах она узнала собственную беспредельную радость. С тех пор она знала, что может положиться на своего врача, в какую бы сторону тот не молился.