Все меняется - Элизабет Говард

Арчи наверняка испытывал нечто подобное, но не поддался искушению лечь с Мелани в постель. Он сам так сказал, и Клэри верила ему. Но тогда это казалось ей самым меньшим, что он мог сделать ради нее. А теперь она поняла, насколько пренебрежительной и покровительственной выглядит эта реакция – «самое меньшее». Потому-то большинство людей и не желают делать этот минимум, если могут от него отвертеться. Самопожертвования, если о них известно другому, достойны признания и поддержки – и даже благодарности. Но жалость к себе порождает бессердечность, упреждающую все перечисленное. А она определенно жалела себя, играла роль жены, которую предали и которая ни за что не повела бы себя так, как он.

И вот теперь она совершала еще более предосудительные поступки, не задумываясь о последствиях. Хотя не должна была.

Но прежде чем пробовать идти на попятную, ей следовало присмотреться к интриге. Она была уже на полпути к ловушке, и теперь задача избежать ее и не ранить при этом самолюбие Квентина выглядела нелегкой. На карту оказалось поставленным его тщеславие: две женщины отвергли его, и он явно считал, что в третий раз все же добьется своего. Он разозлится, может, даже со скандалом откажется от роли, – но нет, роль ему нужна, на такой шаг он почти наверняка не пойдет. Однако из-за пьесы им волей-неволей придется видеться друг с другом – ужасная мысль. Она поймала себя на попытках – возможно, подсознательных, – доказать необходимость пойти сегодня вечером до конца, а затем написать Квентину письмо с объяснением, что муж обо всем узнал и угрожает им обоим. Позорище – опять. Худшее, что только можно заимствовать из обоих миров, и бесконечно подлое.

Пожалуй, она могла бы просто сказать Квентину правду. Что она любит Арчи, никогда не изменяла ему, просто увлеклась ненадолго, польщенная его вниманием к ней. Но она почти не сомневалась, что язык правды, какой бы неприятной она ни была, чужд ему; он не поймет ни слова и просто удвоит усилия, лишь бы обольстить ее (эта мысль вызвала пугающее возбуждение, которое пришлось гасить). Так и тянулся для нее этот день, кажущийся бесконечным.

* * *

– В чем дело, дорогая? Вы нервничаете, правильно? От меня ничто не ускользает. Но это совершенно ни к чему, малышка моя, – он снова ласкающим жестом приложил два пальца к ее щеке.

– Мне надо поговорить с вами.

– В таком случае сначала выпейте немного этого неплохого шампанского. – Он снисходительно улыбнулся.

Она сделала глоток – для храбрости.

– Боюсь, то, что я намерена сказать, рассердит вас.

– Сердиться на вас я просто не в силах.

И она объяснила все. Что ее муж узнал о них, что он чудовищно ревнив, что он был в ярости и угрожал избить его. Он взял с нее клятву порвать с ним – немедленно, – иначе он позаботится о том, чтобы они оба об этом пожалели. При этом она наблюдала, как его лицо мрачнеет, становится настороженным.

– Но как, черт побери, он узнал? Это вы, должно быть, рассказали ему! – Его глаза казались твердыми, как шарики-марблс.

– Нет! Разумеется, я ему ничего не говорила. Но он нашел вашу фотографию, которую я хранила в сумке. И даже без нее он догадался бы, ведь я так часто хожу на репетиции – нам уже случалось ссориться из-за того, что я совсем забросила детей. Я ничего не могла поделать, Квентин, совсем ничего! – Ее голос дрожал от испуга, потому что она и впрямь боялась, что он не поверит ей… Однако она заметила, что угроза избиения подействовала на него, и когда упомянула о нем во второй раз, он дрогнул. – В прошлый раз его несчастного соперника пришлось везти в больницу, чтобы наложить швы.

– Не понимаю, почему вы раньше мне об этом не говорили. – Его голос все еще звучал сердито и укоризненно, но она видела, что вместе с тем он испуган.

– Это я во всем виновата! – воскликнула она. – Да, я знаю. Но я не привыкла нравиться эффектным и знаменитым мужчинам. И не смогла устоять. Вы вскружили мне голову, и, конечно, я понятия не имела, что он обо всем узнает. – Облегчение оттого, что она вот-вот соскочит с крючка, помогло ей легко разразиться рыданиями, не делая попыток из приличия скрыть свои чувства.

Он беспокойно огляделся по сторонам – бар постепенно заполнялся посетителями, – протянул ей лиловый шелковый платок, тот же самый, которым пользовался на репетициях с Мэриголд, и смотрел на нее с опасливой неприязнью, пока она вытирала платком слезы.

– Думаю, вам будет лучше уйти, – сказал он, – и боже вас упаси сказать этому вашему мужу, что я подкатывал к вам, понимаете?

– О-о… не скажу ни в коем случае. – Клэри так трясло, что она с трудом поднялась, но кое-как устояла на ногах. И в последний раз взглянула на него: уже никоим образом не рассерженный любовник, он снова стал дерзким, избалованным ребенком, только на этот раз получившим щелчок по носу и оттого еще менее симпатичным.

– Извините, – еще раз сказала она и выбежала из бара на улицу.

* * *

Три часа спустя Арчи в одиночестве сидел за кухонным столом. Она рассказала ему все, чего он предпочел бы не слышать. Может, мне было бы хуже, если бы она промолчала, думал он. Она все повторяла, что теперь-то наконец поняла, что он перенес, расставаясь с Мелани, и этим не только вынудила его заново ощутить, каково это было, но и вызвала прилив такой неистовой ревности, что его охватило желание выбить из плюгавого актеришки дух. Это уже слишком – что у нее вообще возникла мысль лечь в постель с другим. Ему и в голову не приходило, что она способна на такое, обнаружить это было невыносимо: ее раскаяние, ее отчаянные старания уравнять их положение лишь привели к его полному осознанию. Если ей и вправду захотелось этого слизняка, значит, у нее убавилось чувств к нему, Арчи, и от этого разверзлась бездна тревоги, в которой неоспоримым фактом стала разница в возрасте между ними. Он любил ее и женился на ней, но так и не сумел подарить ей удовольствия и радость, достойных ее юности. Может, он и любовником никогда не был таким, какого она заслуживала…

Измочаленный насилием собственных эмоций, он достиг точки, в которой все хорошие воспоминания оказались поглощенными целиком и исчезли, а плохие возвращались, нависали, вынуждая вновь и вновь ощущать их привкус.

Так продолжаться не могло. Он вдруг вспомнил, как в четыре года Берти устроил пожар в корзине для бумаг, потому что налепил из пластилина сосисок и захотел поджарить их, и как он подоспел слишком поздно, чтобы спасти свой рулон особой «тряпичной» бумаги для пейзажной живописи, но еще вовремя, чтобы швырнуть корзину в кухонную раковину и потушить ее. Само собой, он рассердился на Берти, но не успел опомниться, как уже прижимал его к себе, вытирал слезы с закопченных щек и любил его ничуть не меньше, чем всегда. Вот и ее я так люблю, подумал он и ощутил, как на него нисходит неявный покой. Она испытала шок, бедняжка, и я должен помочь ей преодолеть его.

Эдвард и Хью

По крайней мере, хоть о чем-то договорились, размышлял Эдвард, усаживаясь в свой «Бентли» и приказывая Макнотону отвезти его домой. Как обычно, они остановились возле уличного газетчика у ближнего к Стрэнду конца моста Ватерлоо и обменяли монету подходящего достоинства на «Ивнинг Стандард», сунутый в окно со стороны водителя.