Московские повести - Лев Эммануилович Разгон

его знает, может, в будущем еще хуже будет?..

Ближе к заставе они увидели квартал, где не было кажется, ни одного целого дома.

— Что это? — повернулся Штернберг к Блажко.

— Следы славных побед нашей доблестной армии. Здесь все же проще воевать, чем под Мукденом. Артиллерия сносит здания, а пехота непрерывно стреляет по движущимся целям...

— Да по каким же?

— Как по каким? По людям.

— По восставшим?

— Да какие в этих переулках восставшие, Павел Карлович! Стреляли просто по людям, которые, спасаясь, выбегали из горевших домов. Это очень удобно — стрелять из пушек и винтовок по безоружным. Для этого занятия у них хватило стратегических и тактических военных знаний.

— Вот просто так, по людям?

— Вот просто так. Мне рассказывали, на Серпуховской площади ехали казаки. А на площади какой-то мальчонка подобрал подстреленную птицу — ведь и бедная птица может погибнуть, — подобрал, целует ее, дурачок, и кулаком грозит казакам. Можно ли простить такое выступление против государства! Убили.

— Мальчишку!

— Мальчишку. А почему бы и нет? Мальчишки, старики, женщины, птицы — стрельба не прицельная, шрапнель и пули не выбирают. Сам видел на мостовых лужи крови... На Неглинном проезде, у разбитого дома Шугаева, окровавленное тело.

Блажко вдруг всхлипнул и полез в карман за папиросами.

Штернберг больше не расспрашивал. Чем ближе к дому, тем страшнее становились следы разрушений: разбитые дома, спиленные деревья, опрокинутые и еще не убранные вагоны конки, дымящиеся пожарища. В низине пресненских улиц и переулков видны были стояки печей сгоревших домов. И все чаще их останавливали конные патрули. Свесится с коня красная от мороза и водки усатая драгунская морда и нагло гаркнет:

— Кто такие? Чего везете? А ну, что в ящиках?

Объяснялся Штернберг. Его огромная фигура, суровое чернобородое лицо, немосковская элегантность одежды, очевидно, внушали больше доверия, нежели московское обличье и красные глаза Блажко. И действовала немногословность Штернберга, медлительность его речи. И то, что называл себя надворным советником.

Теперь они ехали по Средней Пресне. Как изменилась эта столь хорошо знакомая, давно ставшая родной улица! От некоторых домов осталась груда недогоревших бревен и кирпичей; в других вместо выбитых стекол в окнах торчали подушки и ватные одеяла. Почти ни у одного дома не сохранились ворота. Остатки баррикад перегораживали тротуары.

Вот наконец и обсерватория! Кажется, в ней ничего не произошло. Ворота целы. Следов пуль и снарядов не видно.

Прошли первые минуты встречи — восклицания, вопросы и ответы. Штернберг рассказывал, давал распоряжения о переноске привезенных приборов, даже заглянул в зал большого рефрактора, но мысли его были там — в Девятинском, на Пресне...

Служитель постучал в кабинет Штернберга:

— Павел Карлович! Там вас молодой человек спрашивает. Не то студент, не то еще кто...

Штернберг поморщился от досады. Нашел же студент время прийти к нему! Еще есть, оказывается, такие, которые могут сейчас учиться...

— Спросите, кто он. Я сейчас по университетским делам никого не принимаю.

Через несколько минут служитель вернулся.

— Их зовут Василий Иванович. Говорит, что вы его знаете, и просит принять. Очень, говорит, нужно.

В удивительной, четко организованной памяти Штернберга не было ни одного знакомого человека с таким обычным именем-отчеством. Кроме разве актера Качалова...

— Просите.

Удивленный Штернберг поднялся навстречу вошедшему Николаю Яковлеву и с внезапно выступившими слезами прижал его к себе. Никогда Яковлев не показывался в обсерватории, и тем более тревожно было его появление здесь под каким-то чужим именем.

— Господи! Почему так? И что?..

— Варвара здорова, не арестована, в порядке. Мне у вас придется бывать, меня теперь зовут Василием Ивановичем. Кстати, и у Вари другое имя — Ольга. Ольга Ивановна. Я знал, что вы сегодня приезжаете, просто дождаться не мог. Павел Карлович, ваша обсерватория как скиния на Синайской горе... Храм науки среди развалин рабочей Пресни. Кажется, вас, астрономов, одних и не тронули. И дай бог, не тронут. Поэтому мы с таким нетерпением ждали вашего приезда. Павел Карлович, может ли организация рассчитывать?

— Глупые вопросы! Я теперь такой же партийный, Коля, как и вы. Теперь мы будем заниматься одним делом. Делом, слышите, делом!

— Отлично. Сейчас главная задача — сохранить архивы, боевые инструкции, переписку с ЦК, оружие, сколько возможно. Не знаю, что будет завтра, через неделю, через месяц... Но сейчас ни одно частное лицо не может считать себя в безопасности. А обсерватория пока вне подозрений.

— Хорошо, Василий Иванович. Мы сейчас обсудим, что и где находится, каким порядком оно будет доставлено в обсерваторию. А я начну готовить тайники. Мест для них у нас достаточно. Но я должен знать все, что произошло без меня. Все о восстании! И я должен увидеть Вареньку. Сохранился ли ваш дом?

— Да, дом купца второй гильдии Николая Яковлева цел-невредим, живем там все вместе. И ждем вас, как только сможете.

— Сегодня вечером буду у вас.

В комнатке Николая с трудом уместилось пять человек. Кроме брата и сестры Яковлевых, было еще два незнакомых Штернбергу человека. Одного из них, молодого, назвавшего себя Оскаром, он застал, когда пришел. Другой, пожилой, очевидно рабочий, легонько постучал в окошко через несколько минут после прихода Штернберга. Яковлевы называли его Емельяном Степановичем и относились почтительно, как к старшему. Впрочем, так ли звали новых знакомых Штернберга или иначе, очевидно, значения не имело. Штернберга новым знакомым представили как Егора Петровича, отсутствовавшего и только что приехавшего в Москву. Рассказывал больше Николай. Варвара, мрачная, напряженная, стояла, прислонившись к кафельной печи. Оскар непрерывно курил, изредка приподымая занавеску и разглядывая темный двор. Емельян Степанович, приставив руку к уху, внимательно слушал рассказ Николая Яковлева.

— Знаете, Егор Петрович, тем, кто в эти дни не был в Москве, трудно передать ощущение силы рабочего класса! Вечером пятого декабря большевистская фракция собралась в училище Фидлера. Было чувство почти свободы. Я стоял на Чистых прудах и смотрел, как открыто, не прячась, идут большевики на конференцию. А на ней даже доклада не было — выступали представители заводских партийных организаций. И почти все — за политическую забастовку, за вооруженное восстание!

А на другой день на Мясницкой собрался Совет рабочих депутатов. И хотя народ там был разный, были и меньшевики, были и эсеры, но подавляющим большинством решили: с двенадцати