Лестница грез. Одесситки - Ольга Приходченко

Вдруг вспомнила, как на каких-то посиделках у Леньки мама говорила, что в нашем роду женскому полу не светит счастье. И правда, отчего такая несправедливость. Сколько лет уже Юра Воронюк сватается, дома все уши прожужжали: иди за него, мы не против. Они не против, а я? Нет, это счастье не для меня, лучше удавиться заживо.

Я, лежа на диване и закрыв глаза, пыталась заставить себя успокоиться. Хватит, возьми себя в руки, но не смогла. Изнутри распирала ненависть. Я тебе, Стас, не половая тряпка, об которую ты, когда захочешь, можешь ноги вытереть, а потом за ненадобностью и саму тряпку выбросить. Как противно! Забыть! Нет, поскорее уснуть и больше в этот мир не возвращаться. Пусть душа летит высоко в небо, к звездам.

Никогда не думала, что астрономия такая интересная наука. Как Стас увлекательно рассказывал мне о звёздах, о планетах. Столько легенд придумано о них, как о богах или людях из будущего. И я тоже лечу сейчас туда, только об этом никто не знает Это моя тайна. Я напрягаю своё тело до хруста во всех суставах, главное вытянуть носочки на ногах, прижать руки плотно к телу. Интересно, звёзды, когда я к ним приближусь, обожгут меня? Или они холодные, безжизненные, как теперь я вся. Где земля? Что я переживаю, она больше для меня не существует, и мне совсем не страшно. Вокруг темно и тихо.

– Оля! Олька, проснись! – где-то далеко, далеко слышу голос сестры.

Меня расталкивают, бьют по щекам, обливают водой. Воет Дружок, надо мной склонились бабушка с мамой. Родные мои, отчего у вас такие обезумевшие лица? Я обалденно смотрю на них и не могу ничего понять. Мама растирает мои омертвевшие ноги, они просто онемели и теперь покалывают, согреваясь. Тело всё дико болит, голова раскалывается. Что они все от меня хотят? Так хорошо было, зачем они мне помешали у лететь? Как опять от них всех сбежать?

Алка сидит рядом, расчесывает мои волосы, гладит, целует: ты как, детишка? Как ты нас напугала этим стоном. Ты глупостей никаких не наделала? Скажи!

Я знаю, она меня очень любит, и от этой её любви я уже задыхаюсь.

Все родственники только и твердят, сколько себя помню: если бы не Аллочка, не жить тебе, Олька, на белом свете. Ты родилась в такое тяжёлое время, голод, разруха. Мама на целый день уходила в поисках куска хлеба, а тебя оставляла на десятилетнюю Алку На Коганке её так и называли – «маленькая мама». Сидит на полянке, сама «шкелетик», тростиночка, а тебя с ручек не спускает. У других старшие у малышей заберут и сами съедят, а твоя сестричка даже к тому кусочку хлеба, что мама для неё оставит, не притронется, все тебе. Вот характер!

Мама придёт поздно, а Аллочка ждёт её, и кусочек хлеба в полотенечке так и не развёрнут. Ее ругают, что не съела за целый день, а она поднимет свои синенькие глазки и скажет: мамочка, а вдруг ты ничего бы не принесла, чем тогда завтра Оленьку накормить?

Вот такая у меня сестра, личной жизнью ради меня пожертвовала. И я, выходит, теперь ради неё тоже обязана своей личной жизнью пожертвовать.

Алка продолжает меня целовать, обнимает, шепчет: пройдёт, детишка, всё пройдёт, мы сильные, прорвёмся. Будешь кашку кушать? Тёпленькую, реденькую. Она меня кормит, помогает подняться, провожает в туалет.

Леонид Павлович привёз врача, какого-то светилу, тот задавал непонятные вопросы, стучал молоточком по рукам, ногам и водил им перед глазами.

– Нервишки не в порядке, сильное перенапряжение, стресс. А что вы хотите? Выпускные экзамены, веса набрать бы не мешало, истощилась наша юная леди. Ну и индивидуальные особенности молодого организма, все по-разному развиваются. Замуж выйдет, родит, и всё пройдёт.

Доктор еще долго что-то советовал, а у меня внутри разрастался протест. Никого и ничего не хотела видеть и слышать. Всё кончено. Очухаюсь и уеду, куда глаза глядят, навсегда. Дружок мой, рыжая дворняга, лижет мне руки и ноги. Зачем ты завыл той ночью, всех поднял на ноги? Я ведь так далеко от всего этого была, как ты почувствовал? Ты единственный преданный до конца мой друг. Пописываешь от счастья, что я жива и тебя глажу? Глажу и молча плачу.

После окончания института мне было уготовано как минимум три года отработки-обязаловки в солнечной Молдавии – таков был тогда жесткий закон. Вас учили – будь те добры, куда пошлют. Но зачуханные, с позволения сказать, Каушаны после Одессы не оказались городом моей мечты. Не знаю, они ли так подействовали либо лоснящийся от пота и жира директор местной плодоовощной конторы с липкими чёрными глазками, но с моей мамой, сопровождавшей меня, произошло что-то сверхъестественное. Всегда спокойная, уравновешенная, она как схватила меня там за руку, так и не выпускала весь обратный путь. В общем, сбежали – и директор-то не очень возражал, скорее, рад был избавиться от лишних хлопот, я на него свалилась, как обильный снег на голову в жаркий августовский день. Спасла меня опять же мамина мясоконтрольная станция. Тайно. Ни под каким видом, никто не должен был знать, как обстоят на самом деле дела с моим распределением.

Мамина коллега, одна из лаборанток, предложила: если Ольга хочет, она попросит своего б лизкого родственника, он, оказывается, командовал плодоовощной базой, тайно взять меня к себе на работу. Как свою племянницу. Конечно, я согласилась, и в тот же день он распорядился, чтобы меня зачислили учетчицей. Оформление заняло немного времени – тут уж расстарался начальник отдела кадров, который и проводил меня на мое рабочее место.

База находилась на улице Хуторской, что на Молдаванке, недалеко от Алексеевского рынка. Добираться туда можно было несколькими путями. Первый, как обычно принято в Одессе, – трамваями. Сначала с 6-й станции Фонтана до Куликова поля. Пешком пересечь его и железнодорожный вокзал, потом штурмом взять всегда переполненный трамвай 10-го номера. Так я плентухалась около месяца.

Удовольствия оказалось достаточно, чтобы эта музыка мне окончательно надоела. Я изменила маршрут, взяла руки в ноги и теперь доезжала 18-м трамваем до 3-й станции Фонтана, до телецентра и пешедралом вместо зарядки топала по Артиллерийскому переулку, прижимаясь поближе к забору одесской тюрьмы. Почему-то на этой стороне чувствовала себя поуверенней, чем на противоположной, где находилось заброшенное старое еврейское кладбище. Я старалась туда даже не смотреть. Постепенно среди других прохожих, таких же, как и я, спешащих ранним утром на работу обрела постоянных попутчиков.

На пересечении с Черноморской дорогой меня встречал большой поток транспорта и людей, становилось как-то веселее, но дальше снова предстояло идти по безлюдному переулку с покосившимися старыми домишками, вросшими в землю, обрызганными грязью по самую крышу никогда не мытыми маленькими окошками. Напротив, за старым забором из ракушечника, располагался маслозавод. Подсолнечным маслом пахло на всю округу. Из-за забора видна была громадная куча шелухи от семечек. Она напоминала гору только живую, постоянно двигающуюся из-за облепивших её птиц. Пожалуй, вся пернатая фауна нашего южного края обитала здесь и уж от голода не страдала.

Спугнуть и согнать с насиженных хлебных мест мог ли своими гудками только паровозы, подававшие вагоны под отходы производства или доставлявшие сырьё. О, что тогда творилось! Эта безумная стая, поднимая клубы пыли с ветром, с таким шумом и гамом взметалась вверх, что становилось темно и жутко, как в каком-нибудь фильме ужасов. Но недолго было это кружение над Вторым христианским кладбищем со сбрасыванием отходов своей жизнедеятельности на местный ландшафт и головы таких же прохожих, как я. Едва гудки стихали, как бедные птички, мерную жизнь которых потревожили эти проклятые паровозы, возвращались к себе на базу, отчаянно дерясь за место под солнцем у столь щедрой кормушки. Впрочем, я не сомневалась, что всем перепадало. К слову, среди пернатых были отважные твари, которые вообще ничего не боялись – ни вагонов, ни гудков, они просто жили на этих тарахтящих и гудящих монстрах.