Записки рядового радиста. Фронт. Плен. Возвращение. 1941-1946 - Дмитрий Ломоносов

Вскоре офицерам и солдатам-фронтовикам из нашей группы удалось закомпостировать с помощью проводников свои билеты, заняв места, освобождавшиеся по ходу поезда. Я же так и провел в дороге пять дней, увертываясь от назойливых проводников и контролеров, проводя ночи то в тамбурах, а то и на ступеньках вагонов.

Наконец, за окнами вагонов и дверями тамбуров замелькали знакомые с детства подмосковные дачные деревянные домики в просветах сосновых лесов и перелесков. Поезд подходил к Москве.

Вот и Казанский вокзал.

Я прошел через знакомую площадь на Ярославский вокзал и, прежде чем купить пригородный билет до Лосиноостровской, где жила Мария Викторовна Нестерова, решил пройти в вокзальный туалет, чтобы умыться после такой тяжелой дороги. Нужно сказать, что вид у меня был довольно подозрительный. Испачканные сажей лицо и руки (поезда ходили с паровозной тягой, сопровождаемые клубами дыма), грязная и так давно не стиранная и еще более выпачканная лежанием на грязных полах вагонных тамбуров солдатская форма…

Это привлекло ко мне внимание какого-то «функционера» в штатском, сидевшего у входа в зал ожидания вокзала. Он потребовал предъявить документы. Взяв в руки мою солдатскую книжку и справку об отпуске, он предложил пройти с ним в служебное помещение вокзала. Здесь и произошло это неожиданное приключение, оставившее по себе память на всю жизнь.

Оказалось, что на вокзале имеется специальное отделение транспортной милиции со всеми атрибутами милицейского застенка. Меня, ничего не объяснив, поместили в камеру, где уже находились арестанты весьма колоритного вида: карманники, воры, специализирующиеся на вагонных кражах, бандитствующие хулиганы, несколько человек, случайно оказавшихся в этой компании.

Весь день я был в неведении. Когда меня вывели на обед (выводили по очереди), я пытался узнать, долго ли мне ждать выяснения моей личности, но безуспешно. Милиционеры, охранявшие камеру, ничего не могли объяснить, хотя обращались со мной вполне благожелательно.

На следующее утро я обнаружил, что из моих карманов исчезли все имевшиеся у меня деньги до копейки, и я оказался в полном смысле слова нищим. Попытался апеллировать к окружающим, мои претензии вызвали только смех.

Вскоре вызвали на допрос. В комнате за широким столом сидел следователь — молодой офицер, не помню, какого звания. В течение долгого допроса несколько раз раздавались телефонные звонки, из разговоров я понял, что он учится в каком-то вузе заочно.

После нескольких вопросов, касающихся моей личности, откуда, к кому и зачем я приехал, речь зашла о моем пребывании в плену (в солдатской книжке указывались предыдущие места прохождения службы и была запись об этом). Он потребовал, чтобы я подробно рассказал о том, как я оказался в плену, обо всех тех лагерях, которые мне пришлось пройти, о режимах этих лагерей, о товарищах, с которыми мне приходилось находиться вместе. Одного допроса не хватило, чтобы все, рассказываемое мной в ответ на его вопросы, записать в протокол. Прервав допрос, он предъявил мне написанное и потребовал расписаться на каждой странице.

По легкомыслию, о котором потом очень сожалел, я подписался не читая.

Меня вернули в камеру, и я долго не мог прийти в себя от неожиданного возвращения к уже пережитому ранее. Ведь эту процедуру проверки я уже прошел в фильтрационном лагере в Торуне.

К вечеру вызвали снова. За столом сидел уже другой следователь. Он начал все сначала. Сверяя мои ответы с записанными в протоколе данными, он обнаруживал несоответствия и уличал меня в желании «запутать следствие». Я пытался спорить, но он показывал мне подписанные мной листки, и я действительно убеждался, что там записано не то, что я на самом деле говорил. Я потребовал записать в протокол, что предыдущий следователь исказил мои слова, но это требование лишь вызвало улыбку.

Он перешел к вопросам о том, допрашивали ли меня в гестапо и что я сообщил на этих допросах, кого и когда я предал, защищая свою жизнь. Мое утверждение о том, что гестапо мной не заинтересовалось и меня не допрашивали немцы, было им принято как желание скрыть правду.

Допрос, сначала шедший в доброжелательном тоне, принял форму угроз с обещаниями прибегнуть к специальным методам дознания.

Закончился допрос уже поздним вечером, завершившись предъявлением мне протокола, который на этот раз я внимательно, несмотря на возмущение следователя, прочитал и несколько записей потребовал исправить, что он сделал очень неохотно.

На следующий день выходил на свободу один из задержанных. Я написал записку Калерии, сообщив, где нахожусь и что велика вероятность попасть «в места отдаленные». Попросил его отправить эту записку по почте, но он отнес ее сам. Калерия сообщила об этом Марии Викторовне, обе они были в панике.

Допросы стали следовать один за другим и днем и ночью.

Мои отказы признать факты предательства вызывали у следователей озлобление и угрозы. Чередуясь на допросах, они все время пытались поймать меня на том, что я одни и те же факты излагаю по-разному. Совали мне под нос протоколы предыдущих допросов в доказательство этого. Хуже того, я действительно стал путаться при бесконечных повторениях одного и того же.

В качестве одного из «доказательств» того, что немцы якобы проявили ко мне «особое» отношение за какие-то заслуги перед ними, использовалось утверждение, что я с моей якобы явно еврейской, а то, называлось, и жидовской мордой был ими оставлен в живых. Пришлось объяснить, что немцы, выявляя «жидов», в отличие от моих теперешних следователей, смотрели не на морду, а совсем на другое место, и это вызвало обозленную реакцию.

Многократные вызовы на допросы то днем, то ночью, многочасовые сидения на табуретке перед столом, за которым чередовались следователи, вольготно развалившиеся на стуле, без конца отвлекавшиеся на телефонные разговоры с неведомыми собеседниками или собеседницами то о лекциях и практических занятиях в институте, то веселых встречах и совместных попойках, многократные повторения одних и тех же вопросов и комментирование моих ответов на них…

В результате постепенно нарастало нервное напряжение, я почти перестал спать, все время меня сотрясала нервная дрожь. Милиционеры, раздававшие обед (кормили один раз в день супом и пайкой хлеба), меня «утешали»:

— Потерпи, еще немного помучают, посадят в вагон, тогда и отдохнешь…

Меня сбивало с толку то, что вопросы, касавшиеся одних и тех же фактов, задавались в различной форме с присовокуплением все новых и новых несуществовавших подробностей и деталей. Я был вынужден каждый раз давать различные объяснения. Меня пытались поймать (и ловили!) на противоречиях в показаниях, фиксировали это в протоколе и требовали, чтобы я подписывался под этим. Огромное напряжение требовалось, чтобы разобраться в причинах разночтений, и не всегда мне это удавалось под неотрывным наблюдением допрашивающего.

В конце концов нервное напряжение достигло высшей точки, я решил, что окончательно запутался и мне теперь не избежать путешествия по «архипелагу». Я перешел к агрессивному поведению на допросах. В ответ на оскорбления и обвинения в несовершившемся предательстве я отвечал грубостью. И как-то ночью в ответ на очередной упрек в том, что я — изменник и предатель, выдавал гестаповцам патриотов Родины и не желаю в этом признаться, чтобы облегчить себе участь, я сорвался, потерял контроль над собой. Еще очень живы были в памяти дни, пережитые в плену, голод, побои и издевательства, постоянно непроходящая тоска по Родине, которая встретила меня вот таким отношением…