Гюстав Флобер - Анри Труайя

На выборах 14 октября 1877 года республиканская оппозиция получает на 120 мест больше. Мак-Магон дезавуирован, но остается на своем посту. «Всеобщее избирательное право (прекрасное изобретение) наделало дел!» – восклицает Флобер. Пережив это политическое волнение, он набрасывается на работу, просит Ги де Мопассана написать точные сведения об очертаниях нормандского побережья, продолжает читать «до потери зрения» научные и исторические труды, умоляет Лапорта помочь ему классифицировать записи и заключает накануне своего пятидесятишестилетия: «Какой труд! Временами чувствую, что раздавлен тяжестью этой книги».

Чтобы набраться сил, нет ничего лучшего, чем Париж. Один из его друзей, Аженор Барду, депутат от Пюи-де-Дом, назначен министром народного образования в кабинет Дюфора, сформированный 14 декабря 1877 года. Флобер несколько раз обедает в министерстве, прикрепив бант Почетного легиона в петлицу пиджака. Однако 18 января 1878 года ему предстоит более важная встреча. На обеде у Шарпантье, где он присутствует вместе с Эдмоном де Гонкуром, он завязывает разговор с Гамбеттой. «Обед закончился, – пишет Эдмон де Гонкур. – Флобер уводит Гамбетту в гостиную и закрывает дверь. Завтра он скажет: „Гамбетта – мой лучший друг“. Действие любого знаменитого лица на этого человека в самом деле удивительно. Ему просто необходимо приблизиться к нему, знаться с ним, добиться его внимания». Поскольку госпожа Роже де Женетт хочет знать его мнение об этом великом республиканском трибуне, Флобер признается не без некоторой гордости, что они почувствовали симпатию друг к другу: «Гамбетта (раз уж вы спрашиваете мое мнение о вышеупомянутом сире) показался мне на первый взгляд необычным, потом – рассудительным, потом – приятным и в конце концов очаровательным (именно так). Мы разговаривали с глазу на глаз двадцать минут и знаем друг друга так, как если бы виделись сто раз. Мне нравится то, что он не говорит банальных вещей и кажется мне человечным».[635] Зато ему не хватает слов, чтобы осудить абсурдность войны на Востоке: «Я возмущаюсь Англией, возмущаюсь настолько, что впору стать пруссаком! Ибо что же ей, в конце концов, нужно? Кто на нее нападает? Эти разговоры о защите ислама (что чудовищно само по себе) выводят меня из равновесия. Я требую во имя человечества, чтобы растолкнули Черный камень, чтобы пыль от него пустили по ветру, чтобы разрушили Мекку и осквернили могилу Магомета. Только это способно поколебать фанатизм».[636]

Выставка в Париже кажется ему ужасной, несмотря на то, что общий вид с холма Трокадеро восхищает его. Получив приглашение на празднование столетия Вольтера, он, несмотря на восхищение автором «Кандида», не собирается ехать туда, боясь встретиться с неприятными людьми. Он думает теперь написать роман, действие которого будет происходить при Наполеоне III. «Я, кажется, уже представляю его себе. Поначалу назову его „Парижское семейство“. Однако прежде мне необходимо освободиться от моих чудаков».[637] А для этого ему нужно одиночество Круассе.

«Наконец-то я вернулся к своим Ларам,[638] – пишет он 29 мая 1878 года Каролине. – Слава богу, меня ждали!.. Я приехал сюда в половине двенадцатого в страшный холод. Завтрак был готов. Жюлио (собака) прыгает передо мной, ласкается. С часа до трех я наводил порядок, потом до пяти спал. Теперь могу засесть за книгу». Погрузившись в работу, он удивлен тем, что Тэн и Ренан стремятся получить кресло во Французской академии. «Что может добавить им академия? Когда ты уже кем-то являешься, зачем стремиться стать чем-то?»[639] Он так взволнован и возмущен, что для того, чтобы забыть об этом, пьет ликер, «как католическая девица», и бикарбонат натрия. Испытывая денежные затруднения, он завидует Золя, книги которого расходятся так хорошо, что он только что купил себе дом в деревне. А он сам продолжает сражаться с интеллектуальными исследованиями двух своих чудаков. Явно у подобной книги нет никаких шансов на успех у публики. Для главы, которую он сейчас обдумывает, ему необходимо описание столовой в доме священника. Он просит Лапорта узнать об этом. Есть ли в ней «распятие, образ Отца Небесного?». Лапорт старается. Несмотря на то что он генеральный советник, он всецело и всегда находится в распоряжении Флобера. Благодаря его содействию Каролина получает заказ на копию портретов Корнеля кисти Минара и Лебрена. Эти холсты должны будут украсить отреставрированный дом в Пти-Куронн, в котором родился самый знаменитый руанский писатель. Еще один влиятельный друг Флобера – министр народного образования Аженор Барду. Флобер рассчитывает на его поддержку, надеясь наконец увидеть на сцене свою феерию «Замок сердец», которую не взял ни один театральный директор, и помощь в присуждении креста Почетного легиона Эмилю Золя. А поскольку министр не спешит, Флобер пишет с возмущением: «Что до моего товарища Барду, то он – п… Обещаю сказать ему это».[640]

В августе месяце с наступлением жары он, как обычно, вспоминает о женских соблазнах. И в эти минуты в его разгоряченном воображении всегда возникает образ г-жи Бренн. «Думаю, было бы очень приятно искупаться с вами в море, вдалеке от посторонних взглядов, – пишет он ей. – Отсюда – мечтания, поэтические картины, желания, сожаления и в конце грусть… Я представляю (так как вы купаетесь), представляю себе большую ванную со сводами, как у мавров, с бассейном посередине. Вы стоите на краю, одетая в большую рубашку из желтого шелка, и кончиком ноги пробуете воду. Паф! Рубашка упала, и мы плаваем рядом, недолго, поскольку в уголке стоит удобный диван, на который дорогая красавица ложится, и под шум воды… ваш Поликарп и его подруга проводят отличные четверть часа». Однако читает строгие проповеди о воздержании своему ученику Ги де Мопассану: «Вы жалуетесь на то, что женские зады скучны. От этого есть очень простое лекарство: забыть о них… Нужно – слышите, юноша? – нужно больше работать… Слишком много шлюх, слишком много гребли, слишком много упражнений! Вы рождены писать стихи – пишите же их! Все остальное – суета сует начиная с развлечений и здоровья. Зарубите это у себя на носу… Вам недостает принципов. Следует ли говорить, что они нужны. Спрашивается какие. Для художника есть только один – всем жертвовать ради Искусства. Он должен смотреть на жизнь, как на средство и не более того, и первое, от чего он должен отказаться, – от самого себя».[641]