КРУК - Анна Бердичевская

– Эй, эй, эй, шеф, не гони так!.. – окликнул он Кузьму. – И поищи заправку, зальем полный бак.

Дорога до Берна заняла чуть больше двух часов.

Город средневековый, но чистый, нарядный, богатый, с бесшумными красными трамваями совсем не был похож на Женеву. Это был немецкий город из сказки братьев Гримм. «Ниссан» въезжал в него сверху, так что панорама с рекой, мостами, башенками и черепичными крышами минут пять маячила слева по курсу. Дада с Васей по-детски впечатали носы в боковые окна, Кузьма догадался нажать на кнопку, чтоб стекла опустить. В салон влетел ветерок. Было солнечно и почти тепло… На отмеченной в атласе площади ждали Николай Николаевич и Марго… Они стояли под очень странным памятником: внутри небольшого фонтана, струящегося тонкими веселыми струйками, торчала колонна, а на ней возвышался ярко раскрашенный симпатичный мужчина в просторной и пышной средневековой одежде, не иначе – персонаж добрых сказочников братьев Гримм. Этот мужчина, широко и радостно раззявив зубастый рот, пожирал пухлых младенцев. Они торчали из его карманов, лезли из-за пазухи и безмятежно сидели на руках людоеда, играя завитками его бороды… А вокруг фонтана бегала, верещала, сидела на теплых гранитных плитах нарядная детвора двадцать первого века. Дети любили людоеда, им нравилось бояться…

Выставка была развернута неподалеку, в просторном атриуме большого здания музея современного искусства. Огороженный бархатными канатами загончик со скамьями для публики был почти заполнен. Кульбер со товарищи расселись на последней скамье, а Марго отправилась к собратьям-художникам, толпящимся за маленькой трибуной. На самой же площади за алой ленточкой, натянутой меж двух фонарей, рядами стояли, а иногда лежали экспонаты. Большинство из них до поры до времени были задрапированы. За спиной у публики грянул бравурный марш, и на площадь в четыре шеренги по четыре вышел нарядный духовой оркестр. Музыканты маршировали в полосатых своих мундирах с серебряными пуговицами, излучая неподдельный энтузиазм. Публика зааплодировала, оркестр выстроился ромбом и замолк. К трибуне вышла полная дама, куратор выставки, призванная познакомить публику с участниками. Когда назвали Марго, она чинно поклонилась. Последний ряд взорвался аплодисментами, Марго улыбнулась и непринужденно помахала своим…

Чанов сидел, смотрел и слушал, получая позабытое удовольствие от необязательного участия в необязательном культурном акте. Удовольствие от того, что жив еще некий бескорыстный порядок, существует, отстаивает себя в безумном мире. «Прекрасном и яростном», – добавил бы Кузьма… В мире, где он ждет-пождет одну сироту в мокрой шинели…

Внезапно прозвучала картаво выговоренная фамилия:

– Герр Хапрррофф! – объявила дама-куратор выставки.

К трибуне вышел небольшой, ладный и не старый мужичок, стриженный под горшок, волосы схвачены ремешком. Надета на нем была черная льняная и линялая толстовка, подпоясанная старым солдатским ремнем со звездой на латунной пряжке, за ремнем торчал топор. На ногах белели кроссовки. Чанов чуть со скамьи не вскочил, но не вскочил. Просто принялся разглядывать этого мужичка, которого, можно сказать, знал. Правда, прежде не встречал, просто знал, что у мастера Хапрова есть сын. Илюша – это нежное имя звучало в доме у Хапровых, и ясно было, что Илюша – это именно о сыне говорилось, который далеко и пишет редко. А то и не пишет вовсе. Однажды Чанов спросил про Илюшу, Степан Петрович был недоволен, но кое-что рассказал.

Илюша, как и отец, закончил Богородское училище резьбы по дереву, в восемнадцать лет женился, даже и не познакомив родителей с невестой, в дом ее не привел ни разу. Известно было, что жена ему мальчика родила. Поселились они недалеко, но в гости не звали. А через два года стало известно, что Илюша жену с сыном оставил. Он появился дома – приехал на машине, на помятой иномарке, сообщил, что с женой развелся и что сын теперь не его… Забрал кое-какой инструмент и укатил, не оставив адреса невестки и внука. Мастер Хапров считал, что это лично ему наказание за то, что и он оставил отца своего, то есть веру отцовскую. «А в детстве Илюша был способный рисовальщик и ученик памятливый. Я его учил. Да, видно, главному не выучил»…

Хапров-младший был представлен публике последним. Дама-куратор, сказав несколько немецких фраз, принесла на подушечке ножницы и вручила их мэру Берна, грянул оркестр, и публика вслед за мэром повалила смотреть экспозицию. Чанов искал глазами Илюшу и не находил… Кульбер повел русских друзей к работе Марго. На огороженной полосатым скотчем площадке возвышалась укутанная бязью пирамида в три человеческих роста. Видно было, что Марго волнуется. Кульбер ей помогал «снять покров», она руководила, но Николай Николаевич не за то и не так брался, дело не шло. И тогда Вася, Дада и Кузьма подошли к пирамиде с трех углов, Марго с четвертого, и все вместе на счет «раз-два-три» подняли бязь, она надулась пузырем, и Блюхер благополучно сдернул ее с арт-объекта. Пирамида была сварена из блестящих металлических труб, а внутри нее на лесках, на прозрачных вешалках и подставках как бы витали обгорелые чемоданы, обугленные купюры, пишущие машинки, фрак, свадебное и детские платья, а также похожие на ворон раскрытые книги с почерневшими страницами. В основании пирамиды стояли грубо вспоротые сейф и паровой котел…

Раздались рукоплескания и возгласы – «браво!». Народу собралось порядочно. Марго стояла с лицом отсутствующим и потерянным, успех ее не радовал. Глаза ее наполнились слезами, она накинула на голову капюшон куртки и побрела от своего детища. Николай Николаевич побежал за ней. Давид и Кузьма попытались пойти следом, но Блюхер остановил.

– Композиция называется «Миллениум». Посвящена Оливеру, сыну Марго от первого брака, умершему от передозировки в двухтысячном году… После похорон она собрала и подожгла все принадлежавшие ему и связанные с ним вещи… Приехала пожарная команда, весь садик Кульбера был залит пеной… Потом Марго полгода лежала в клинике…

Друзья побрели по выставке, рассматривая, останавливаясь и комментируя. А Кузьма все забегал вперед, отставал, пропадал, опять появлялся.

– Ты кого-то ищешь? – спросил Давид.

– Да. Русского мужика с топором.

– Я его видел! – сказал Дада. – Он катил тележку со здоровым бревном – вон туда.

– Ты не расслышал его фамилию? – спросил Кузьма у Васи. – Гер Хапрррофф…

– Это который из Нового Иерусалима, богомаз?!

– Сын его. Илюша.

Уже за пределами атриума, где-то в глубине пешеходной улицы они услышали стук топора. В тупичке, на крохотной площади перед домом, во всех окнах которого в одинаковых белых ящичках пламенно радовалась жизни герань, высилась статуя Иоанна Богослова с книгой в руке, а вокруг безмолвствовал народ. Оттуда, из-за народа, доносился стук и треск.

– Дрова он там, что ли, колет? – подумал вслух Блюхер и полез в толпу. Дада и Чанов держались в его фарватере.

Вокруг Иоанна стояли шесть рубленных топором деревянных мужиков, вида звероватого и на голову выше Хапрова-младшего, который, весь в мыле, азартно и споро вырубал топором из толстенного комля сосны седьмого мужика. У Блюхера зазвонил телефон, Вася крикнул в него: