Дорога уходит в даль... В рассветный час. Весна - Александра Бруштейн

– Слыхала, конечно…

– Вот бы и сказала Полуэктову, – вмешивается Варя Забелина. – Берегитесь! Если пропадут вещи Кати Кандауровой, у вас сделается ам-пен-дин-цит!

Мы уходим. Вслед нам из полуэктовского домика летит песня:

Над озером среди тумана

Бродила дева, дева по скалам.

Кляла жестокого тирана,

Хотела жизнь отдать волнам…

На углу мы расстаемся. Я иду домой и все время отгоняю, отталкиваю от себя какие-то невеселые мысли. По мере приближения к нашей улице я иду все медленнее, все медленнее… По лестнице я поднимаюсь так, словно за спиной у меня по крайней мере вязанка дров. Что я расскажу дома? Такой длинный был этот первый день моей самостоятельной дороги, столько в нем было всякого – и хорошего, и плохого. Нет, я расскажу не все сразу; начну с хорошего, – ведь все ждут меня дома радостно, ждут к обеду. И не надо портить им аппетит…

На мой звонок выбегают сразу все – и мама, и Поль, и Юзефа, и даже папа! Меня ведут – все! – переодеваться в домашнее платье, мыть руки и обедать.

– Ну как? Рассказывай, рассказывай!

– Все хорошо… – говорю я.

И рассказываю про все, что было хорошего. Пятерку по французскому языку поставила мне сама начальница. Поль торжествует и умиляется:

– Какая милая дама!

– По арифметике, – продолжаю я, – четверка… – И добавляю с огорчением: – С двумя минусами…

– Ничего! – подбадривает меня папа. – Мы это переживем. Не все ведь сразу.

– Учитель рисования – художник, старый, с белой бородой – чудный! Девочки очень хорошие: Маня Фейгель, Лида Карцева, Варя Забелина. Есть еще Меля Норейко – она веселая, смешная, ужасная обжора…

Что еще было сегодня хорошего? Больше ничего. И, значит, надо рассказывать про все плохое, а это, ох, как трудно, как не хочется!..

Я сижу со всеми за столом. Голова моя клонится все ниже и ниже над тарелкой, словно я собираюсь лакать суп языком, как кошка молоко.

Все молчат.

– Юзефа! – обращается папа к вошедшей из кухни Юзефе. – Вы посолили суп?

– А як же ж! – удивляется Юзефа. – Что я, молодая, что ли, чтоб соль забыть? Солила!

– А вот наша ученица, кажется, собирается посолить суп слезами…

Я понимаю: папа пытается обратить все в шутку. Но в голосе его – тревога.

Мама и Поль смотрят на меня с огорчением.

Но всех сильнее действует все это на Юзефу. Она бросается ко мне, обнимает меня, словно хочет защитить от всех врагов, и, глядя мне в глаза, с отчаянием кричит:

– Били? Кто бил? Скажи, я тому очи повыдираю!

– Перестаньте, Юзефа! Глупости какие! – сердится папа.

Я беру себя в руки и с запинками, с заминками рассказываю все, что было плохого… У нас очень плохая классная дама, очень злая, ее все ненавидят, зовут Дрыгалкой… Дрыгалка на меня кричала: «Здесь вам не полагается хоте-е-еть, здесь нужно слушаться!» Про селедку, которую я нарисовала на доске, Дрыгалка сказала: «Глупые остроты!» – и повела плечом: вот так!.. Перед уроком танцевания Дрыгалка поставила меня в угол: «за неуместный смех!». А когда она спросила, кто же это меня так рассмешил, я не могла сказать правду, что меня рассмешила Меля Норейко: ее бы тоже поставили в угол, если б я сказала правду… А ты говоришь, папа: «Правду, правду!» Как ее говорить, правду?.. И еще было плохое: у Кати Кандауровой вчера похоронили отца, она плакала, она такая несчастная, – и ни Дрыгалка, ни учительница танцев даже не пожалели ее… И еще я – юдейская… Что это такое?

– Всё? – спрашивает папа.

– Всё.

– Ну, так перестаньте все над ней страдать! Ничего страшного во всем этом нет.

– Как же нет, Яков? – говорит мама, вытирая платком глаза.

– А так, что нет! Может быть, эта классная дама в самом деле плохой человек, не знаю… Что же, девочка проживет жизнь и не увидит плохих людей? Их очень много на свете! Жаль, что она сталкивается с ними так рано, но что поделаешь?.. А что в школе «надо не хотеть, а слушаться», так ведь это правильно! Подумай, если всякий начнет выкомаривать на свой салтык, что ему «хочется», никакого ученья не будет! И в угол ее поставили за дело – она смеялась во время урока. Я бы, – оговаривается папа, – не ставил детей в угол: по-моему, нехорошо так срамить их, да еще в первый же день. Но ведь у нее могут быть другие мысли, не такие, как у меня, у этой вашей… ну, как ее? Не Дрыгалкой же мне ее звать, есть у нее, наверно, имя и отчество, – Христофора Колумбовна, что ли…

– Евгения Ивановна… А как же, папа, правду? Сам видишь, правду ей говорить нельзя!

Папа задумывается. Молчит. Ох, как ему трудно ответить на этот вопрос!

И вдруг в разговор вступает Поль.

– Помнишь, – говорит она, – как первого мая мсьё лё доктёр ходил всю ночь по квартирам, а там спрятали людей, которых избили полиция и казаки? И я – спасибо ему! – ходила с ним… Ну вот, если бы на следующий день твоего отца позвали в полицию и приказали: «Назовите адреса, по которым вы ходили оказывать помощь!» – как ты думаешь, он назвал бы эти адреса?

– Конечно, нет! Он ни за что не сказал бы!

– Да, не сказал бы, – подтверждает папа. – Потому что тогда всех этих избитых, раненых людей арестовали бы и заперли в тюрьму!

– А что бы ты им сказал, этим полицейским?

– Я бы сказал: «Да отстаньте вы от меня! Какие квартиры? Какие раненые? Я ничего не знаю, я всю ночь спокойно спал дома!»

– Ты солгал бы?

– А по-твоему, надо было сказать правду?

Мы все долго молчим.

В понедельник утром – ничего не поделаешь! – я отправляюсь в институт. Торжественных проводов мне уже не устраивают. Папы нет дома – и всю ночь не было: он у больных. Без папы некому напомнить мне о том, что в жизни надо говорить одну только правду. Да и опыт первого дня ученья уже показал нам с папой, что в институте надо говорить правду лишь с оговоркой: «Если это не повредит моим подругам!» Это компромисс, говорит папа, то есть отступление от своих правил, уступка жизни. Когда-нибудь, думает папа, компромиссов больше не будет – будет одна правда и честность.

– А скоро это будет?

– Может быть, и скоро…

Папа говорит это так неуверенно, как если бы он утверждал, будто когда-нибудь на кустах шиповника будут расти пирожки с капустой.

Но все-таки еще вчера вечером мы с папой уточнили: солгать из страха перед Дрыгалкой или Колодой, из страха перед наказанием – нельзя. Это трусость, это стыдно. Солгать из желания получить что-нибудь для своей выгоды – тоже нельзя. Это шкурничество, это тоже стыдно. Говорить неправду можно только в тех случаях, когда от сказанной тобою правды могут пострадать другие люди. Тут надо идти на компромисс. Это и горько, и больно, и тоже, конечно, стыдно, но что поделаешь?