Правда о Мелоди Браун - Лайза Джуэлл

К тому времени, когда Клайв и Глория около полуночи вернулись из гостей, разрумянившиеся и слегка пошатывающиеся, Мелоди уже крепко спала. Она не слышала, ни как они приготовили себе в кухне кофе, ни как потанцевали немного вдвоем в темноте гостиной – причем Глория тихонько хихикала, а лицо ее подсвечивало жемчужное сияние широкой полной луны. И, к счастью, Мелоди не слышала, как они, взявшись за руки, поднялись на цыпочках к себе наверх и неуклюже повалились в свою огромную двуспальную кровать, яростно расправляясь с застежками на одежде друг у друга. Мелоди и понятия не имела, что в тот момент, когда Клайв наконец высвободился из своих коричневых брюк и уже готов был избавить супругу от ее новенькой, небесно-голубой шелковой комбинации с трусиками, Глория вдруг резко села на постели и спросила:

– Чем это пахнет?

Как не знала Мелоди и о том, какая вокруг поднялась паника, ибо очень быстро выяснилось, что пламенем вовсю уже охвачена гостевая комната. Поскольку спальня девочки была рядом с гостевой, а спала она с открытой дверью, то ее комната быстро наполнилась густым дымом горящего пластика, и в каких-то пару мгновений Мелоди потеряла сознание.

И вот между этим состоянием сна, последовавшим за ним беспамятством и приходом в сознание двадцать минут спустя, когда она лежала на лужайке под луной перед вовсю полыхающим домом, в ее голове произошло нечто экстраординарное – нечто вроде качественной генеральной уборки. Так что к тому времени, как она спустя сутки пробудилась от глубокого сна в гостевой спальне у своего дяди, Мелоди не помнила уже совершенно ничего из мрачных хитросплетений своей предыдущей жизни. Она не помнила ни Кена, ни Бродстерса, ни своих матери с отцом. Не помнила ни Лос-Анджелеса, ни Шарлотты, ни маленькой своей сестренки Эмили. Все, что она в состоянии была вспомнить – так это то, что мама с папой спасли ее из горящего дома, что ей девять лет и что зовут ее Мелоди Браун.

2006 год

Как выяснилось, причиной пожара явились щипцы для завивки, по оплошности оставленные включенными в гостевой комнате рядом с использованной салфеткой на нейлоновом лоскутном покрывале ее чересчур озабоченной светским выходом матерью.

Единственный вопрос, что теперь оставался: почему они так и оставили ее дальше жить со столь ущербной памятью?

Ответ Глории ее ничуть не удивил:

– Мы думали, это только к лучшему.

– Я даже не сомневалась, что ты это скажешь! – гневно прорычала Мелоди.

– Знаешь, для нас это было вовсе не простое решение. До этого ты была такой несчастной, ты замкнулась, перестала разговаривать, и твое поведение стало таким пугающим… Мне казалось, ты еще до пожара разобрала и разложила по полочкам эту ужасную историю своей жизни. И когда ты пришла в себя и улыбнулась, и назвала нас мамой и папой – у нас бы сердце разорвалось, если бы пришлось вернуться к прежней точке. Из пожара ты вышла совершенно другим ребенком. И мы всё ждали, когда же ты как-то обмолвишься о своем прошлом – ну, о матери или о Кене, – но этого так и не случилось. Прошел не один месяц, пока мы ясно осознали, что ты попросту ничего не помнишь. И, знаешь, мы сочли это удачной возможностью нового старта для всех нас – когда прежнего нашего дома не стало и когда ты наконец почувствовала себя счастливой.

– Но как же моя семья?! – вскричала Мелоди. – Мои две тети? Моя сестра? Кен?

– Я уже сказала, это было вовсе не простое для нас решение. На самом деле даже самое трудное решение, что мне когда-либо доводилось принимать. Если не считать решения тебя отпустить…

– Что значит: «меня отпустить»?

– Ну, восемнадцать лет назад. Если ты кого-то любишь – отпусти его. И если он тебя любит, то непременно… вернется… – Голос ее стал срываться. Глория помолчала с печальной улыбкой, потом протяжно вздохнула и продолжила: – А ты так и не вернулась. И мне пришлось сжиться с тем фактом, что ты меня так и не полюбила. Я невольно стала спрашивать себя: стоит ли так винить меня за те решения, что я – точнее, мы приняли столько лет назад?

– Ну, я думаю, ты знаешь ответ на этот вопрос. Как вы вообще могли решить, что для меня будет нормально и здорово прожить всю жизнь, так и не зная, кто я такая?!

– Вовсе нет, – сухо ответила Глория. – Мы вовсе не считали это нормальным. Просто мы сочли, что из двух возможных вариантов, где один другого не лучше, этот все же предпочтительнее.

– В смысле, для вас?

– Нет, не для нас одних, а для всех нас. Так мы могли бы стать счастливой семьей.

Мелоди ошеломленно уставилась на Глорию Браун. Она что, правда в это верила – эта глупая, добродушная и суетливая женщина?! Что их крохотный провинциальный мирок был для Мелоди более удачным вариантом?!

– Счастливой семьей?! – взорвалась она. – Какая, к черту, счастливая семья?! Семья без истории? Семья без корней? Семья, которая засела в своем глухом кентерберийском тупике, слишком боясь впускать кого-то в свою жизнь – а вдруг он возьмет да и развеет весь этот мираж! Мы никогда не были счастливой семьей – мы были три механически, без эмоций, живущих рядом человека. И знаешь, что самое печальное? Если бы ты дала мне возможность все узнать – позволила бы мне эту привилегию сохранить свое «я», – то, возможно, я была бы счастлива с вами, потому что я знала бы, что вы для меня сделали. И я не чувствовала бы себя с вами, как в глухой западне. Были бы и другие люди, которые меня бы тоже любили. Я только теперь с ними встретилась – с теми людьми, у которых вы меня украли, – и они все меня помнят и любят, и сейчас, благодаря им, я ощущаю себя в миллион раз особеннее, исключительнее, как личность. И если бы я испытывала это ощущение в детстве, если бы я с этим выросла – из меня, возможно, вышло бы что-то гораздо большее, нежели малолетняя мамаша и эта дурацкая буфетчица, и у тебя до сих пор была бы дочь, а у меня – мать.

Последовало короткое молчание. Наконец Глория прерывисто вздохнула.

– Я знаю, – прошептала она. – С того самого момента, как ты в ту ночь покинула наш дом, я поняла, что мы поступили неправильно. И с этим пониманием я дальше и жила. С величайшим раскаянием всей моей жизни. Теперь я, конечно, не надеюсь, что из этих обломков крушения можно что-либо спасти, но, знаешь, мне было бы намного легче, если бы ты смогла нас не то чтобы простить – но хотя бы попытаться понять, почему мы поступили именно так.

Мелоди помолчала. Гневный дух в ней начал понемногу остывать. Она подумала об этой женщине – о маленькой и павшей духом, совершенно одинокой в своем глухом переулке, живущей в окружении лишь фотографий своей давно утраченной семьи, своего любимого мужа и загулявшей дочери, – и почувствовала, как что-то в глубине ее смягчилось. Ей вспомнились восточные шаровары цвета электрик и белая пиратская блузка, что Глория шила ей на первую школьную дискотеку, когда Мелоди было тринадцать, – наряд, которому обзавидовались все девчонки в школе. Она вспомнила то пьянящее возбуждение их совместной тайной вылазки в «Boots» следующим летом – после того как у Мелоди начались первые месячные и ей понадобилось купить упаковку огроменных прокладок. Она вспомнила празднование своего четырнадцатилетия, когда ей удалось уговорить Клайва и Глорию оставить ее в одиночку принимать гостей, и то, как она гордилась тем, что Глория вернулась в десять вечера в пустой и аккуратно прибранный дом, и единственными оставшимися свидетельствами их веселой пирушки были пятно от сока на полу в гостиной да смазавшийся след от голубой подводки на скатерти. «Как же чудесно, что мы можем тебе полностью доверять, Мелоди, – сказала тогда Глория, оглядывая свой идеально чистый дом. – Это очень многое для нас значит». А потом ей вспомнилось лицо матери меньше чем через год, когда она впервые увидела в их переулке Тиффа на рокочущем скутере – твердо и сурово застывшее лицо, исполненное высокомерия. «Он совсем не то, что мы бы для тебя желали, – мягко сказала она тогда. – Ты могла бы сделать гораздо лучший выбор».