Эйнштейн. Его жизнь и его Вселенная - Уолтер Айзексон

В докладе на праздновании шестидесятилетия Макса Планка он говорил о том, что для ученого наука – лучшее убежище от душевных переживаний. Предполагалось, что он говорит о Планке, но на самом деле эти размышления больше относились к самому Эйнштейну. “Один из самых сильных мотивов, заставляющих людей заниматься искусством и наукой, – желание вырваться из повседневной жизни с ее мучительной грубостью и безнадежной пустотой, – сказал тогда Эйнштейн. – Такие люди делают космос и его строение центром их эмоциональной жизни, чтобы обрести покой и уверенность, которые они не могут найти в тесном круговороте личной жизни”25.

В начале 1917 года настала очередь Эйнштейна заболеть. Он свалился с болями в животе и сначала подумал, что это рак. Теперь, когда он считал, что его миссия выполнена, смерть его не пугала. Астроному Фрейндлиху он рассказал, что не боится смерти, поскольку уже закончил свою теорию относительности.

Фрейндлих, напротив, стал волноваться о здоровье друга, ведь тому было тогда всего тридцать восемь лет. Он послал Эйнштейна к врачу, который диагностировал у него хроническое заболевание желудка, усугубившееся плохим питанием вследствие войны.

Он прописал ему четырехнедельную диету, состоящую из риса, макарон и сухарей.

Это заболевание желудка будет сильно мучить его в течение последующих четырех лет и потом останется на всю жизнь. Он жил один и питался не лучшим образом, и, чтобы помочь выдержать предписанную диету, Цангер из Цюриха отправлял ему продуктовые посылки. Тем не менее за два месяца Эйнштейн потерял около двадцати трех килограммов. Наконец летом 1917 года Эльза помогла снять ему вторую квартиру в том же доме, где жила сама, и поселила его там в качестве соседа, кавалера и подопечного26.

Эльза испытывала большое удовольствие, добывая подходившие ему продукты. Хотя из-за войны и простые продукты было трудно найти, она была и находчивой, и достаточно богатой, чтобы доставать яйца, сливочное масло и хлеб – всё, что он любил. Каждый день она готовила для него, хлопотала над ним, даже покупала ему сигары, а ее родители тоже помогали, приглашая их обоих к себе, чтобы угостить хорошим обедом27.

Здоровье его младшего сына, Эдуарда, также было весьма хрупким. Он еще раз подхватил простуду, а в начале 1917 года – воспаление легких. Получив пессимистический медицинский прогноз от его врача, Эйнштейн пожаловался Бессо: “Состояние моего маленького мальчика сильно угнетает меня. Он, скорее всего, не станет полноценно развитым человеком. Кто знает, не лучше было бы для него, если бы он ушел еще до того, как познал жизнь”.

В письмах к Цангеру он размышлял о “спартанском методе” – сбрасывании больных детей со скалы, но сказал, что не может согласиться с таким подходом. Напротив, он пообещал оплатить все затраты, чтобы обеспечить Эдуарду уход, и попросил Цангера отправить Эдуарда в любое лечебное заведение, которое он посчитает лучшим. “Даже если ты говоришь себе, что все усилия бесполезны, отправь его в любом случае, чтобы моя жена и мой Альберт понимали, что что-то предпринимается”28.

В то лето Эйнштейн опять поехал в Швейцарию, чтобы отвезти Эдуарда в санаторий, расположенный в швейцарской деревушке Ароза. Его способность с помощью занятий наукой подняться над личными страданиями была продемонстрирована в письме, посланном его другу-физику Паулю Эренфесту: “Малыш очень болезненный, и ему необходимо оставаться в Арозе целый год. Моя жена также больна. Заботы и еще раз заботы. Несмотря на это, я нашел хорошее обобщение квантового условия Зоммерфельда – Эпштейна”29.

Ганс Альберт присоединился к своему отцу, чтобы вместе с ним отвезти Эдуарда в Арозу, а потом, когда Эйнштейн остановился у сестры Майи и ее мужа Пауля Винтелера в Люцерне, он навестил там отца и нашел его прикованным к постели из-за болей в желудке, так что ему пришлось гулять по окрестностям не с ним, а с дядей Паулем. Постепенно, если не считать нескольких черных полос, отношения Эйнштейна с его старшим сыном стали восстанавливаться. “Письмо от моего Альберта доставило мне самую большую за весь прошлый год радость, – писал он Цангеру. – Такое блаженство – почувствовать тесную связь между нами”. Гнет финансовых забот также ослаб. “Я получил премию в 1500 крон от Венской академии, которые мы можем использовать для лечения Тете”30.

Теперь, когда он переехал в тот же дом, где жила Эльза, которая кормила его и в конце концов выходила, опять с неизбежностью должен был встать вопрос о разводе с Марич. И в начале 1918 года он был поднят. “Желание привести мои личные дела в некоторый порядок побуждает меня вторично предложить тебе развестись, – писал он. – Я решил сделать все, чтобы этот шаг стал возможным”. На этот раз его финансовое предложение было еще более щедрым. Он будет платить ей 9 тысяч марок вместо прежних 6 тысяч марок годового содержания при условии, что 2 тысячи из них будут откладываться на нужды детей[57].

И затем он добавил необычное новое предложение Марич: “Нобелевская премия – если ты согласишься на развод и если она будет мне присуждена – полностью будет отдана тебе”31. Он был убежден, и на это у него имелись веские основания, что когда-нибудь он получит Нобелевскую премию. Несмотря на то что научное сообщество еще не полностью прониклось идеей специальной теории относительности, а тем более его новой и недоказанной общей теорией относительности, в конечном итоге это произойдет. Или же будет признана его разрушающая основы физики концепция световых квантов и объяснение фотоэффекта.

В финансовом отношении это было заманчивое предложение. Нобелевская премия была тогда, как и сейчас, очень большой суммой в денежном выражении, в действительности – огромной: в 1918 году она составляла около 135 тысяч шведских крон, или 225 тысяч немецких марок, – в тридцать семь раз больше того, что Марич получала в год. Кроме того, немецкая марка начинала падать, а Нобелевская премия выплачивалась в стабильной шведской валюте. Самое главное, что в этом была какая-то символическая справедливость: в 1905 году Марич помогала Эйнштейну выполнять математические расчеты, читала корректуры его работ и обеспечивала домашний тыл, и теперь она имела право получить часть награды.

Сначала она была в ярости. “Ровно два года назад подобные письма толкнули меня в бездну страданий, от которых я до сих пор не могу прийти в себя, – ответила она. – Зачем ты бесконечно мучаешь меня? Я ведь не заслужила этого”32.

Но через несколько дней она изменила отношение к ситуации и стала воспринимать ее более объективно. В ее жизни настал худший период. Она страдала от приступов боли, тревоги и депрессии, ее младший сын был в санатории, сестра, приехавшая ей помочь, тоже впала в депрессию, и ее поместили в сумасшедший дом. А ее брат, который служил санитаром в австрийской армии, попал в плен к русским. Возможно, на самом деле для нее было лучшим выходом прекратить борьбу с мужем и получить финансовую независимость. Она обсудила этот вариант с соседом Эмилем Цюрхером – адвокатом и другом.