Наследница Кодекса Люцифера - Рихард Дюбель

…а затем по комнате пронесся вихрь порхающих рукавов, по воздуху пролетела шляпа, теряя перья, копье скользнуло над полом, и вот уже пристав лежит на животе, а Мельхиор прижимает ему колено к пояснице, обхватывает левой рукой его шею, а правой давит на затылок. Правая рука Мельхиора, затянутая в перчатку, схватилась за толстый пучок волос и с такой силой повернула голову мужчины, что у того глаза вылезли из орбит, а язык вывалился изо рта. Шляпа Мельхиора покатилась по паркету и врезалась в стену. Молодой человек поднял глаза и увидел отца Сильвиколу.

– Остался один лишь дюйм, – заявил он и еще немного повернул голову пристава. Пристав загребал руками воздух и хрипел. – Или полдюйма. У него чересчур слабые шейные позвонки как для его профессии.

Отец Сильвикола ничего не ответил. Он лишь слегка качнул головой. Взгляд Мельхиора переместился туда, куда он указывал, а за ним последовал и взгляд Александры. Третий пристав схватил Карину сзади. Одной рукой он прижимал ее к себе, другой держал эфес рапиры. Кончик лезвия вонзался в горло Карины. Веки женщины подергивались, губы дрожали. Она не сводила глаз с Мельхиора. Тот снова перевел взгляд на отца Сильвиколу.

Иезуит пожал плечами.

Мельхиор отпустил пристава, встал и отступил в сторону. Пристав, шатаясь, поднялся и стоял, покачиваясь, перед Мельхиором, глядя на него налившимися кровью глазами. Его горло издавало булькающие звуки.

– Давай уже, идиот, – сказал Мельхиор.

Пристав с такой силой ударил его кулаком в лицо, что по инерции сделал два шага вперед. Мельхиор врезался в стену и сполз по ней на пол; взгляд его остекленел. Он пробовал оторвать себя от пола, но колени подогнулись, и он упал на четвереньки рядом с Андреасом. Пристав подскочил к нему.

– Довольно! – резко приказал отец Сильвикола. – Хватит!

Пристав помедлил, но затем встряхнулся, сплюнул на пол и подобрал свое копье. Массируя затылок, хрипя и задыхаясь, он снова встал навытяжку. Третий пристав оттолкнул Карину, вернул рапиру в ножны и дал пинка товарищу, которого своим неожиданным нападением обезвредил Андреас. Мужчина застонал и откатился в сторону, все еще находясь в полубессознательном состоянии. Карина опустилась на колени и задрожала. Мельхиор, опираясь на плечо Андреаса, несмотря на ватные ноги, поднялся сам и помог встать брату. Лицо Андреаса посерело, из уха у него бежала кровь, и при первом же шаге он опять чуть не рухнул на пол.

– Тысячу раз я говорил тебе: если бить, то так, чтобы во втором ударе нужды не возникало, – простонал Мельхиор. – Ты меня вообще когда-нибудь слушаешь?

Андреас попробовал слабо улыбнуться. Карина заплакала.

– Вы – проклятая душа, отец Сильвикола, – тихо произнесла Агнесс. – Если бы у вас было зеркало, вы бы плюнули на собственное отражение.

Отец Сильвикола оскалился.

– А как насчет тебя? – парировал он. – Не окрашивается ли стекло в черный цвет, когда ты глядишься в него?

Два пристава, ранее покинувших комнату, вернулись с носилками, на которых лежал человек-сверток и стонал. Они поставили носилки и вновь подняли копья. Сверток стряхнул с себя одеяла; под ними обнаружился потрепанный, исхудалый, покрытый дряблой желтой кожей торс, а вместе с ним наружу вырвался запах плоти, которая уже начала бродить в своих израненных складках. Голова была абсолютно лысой, вместо лица – безобразная искаженная морда, покрытая редкой щетиной, с влажными от слюны блестящими губами.

Отец Сильвикола открыл рот, но мужчина на носилках опередил его.

– Это они, – выдавил он. – О, Господь на небесах, это они. Обольстители! Столько лет прошло, но они не постарели ни на день. Это доказательство их связи с дьяволом. Это они, о, Боже, это они! Они околдовали его преподобие архиепископа Адольфа и всех остальных: членов городского совета, судей, монахов, заседателей, палача и его помощников… О, отец Сильвикола, я клянусь, что это они… Они и меня околдовали… И по их приказанию мы все совершали такие ужасы… – Человек на носилках закрыл лицо руками и расплакался. – Мы все совершали такие ужасы… так как они нам приказывали… И я сам совершал эти ужасы… О, Господи, я не виноват… Это их вина… их вина… их вина…

Его голос прерывался из-за громких рыданий, а костлявые, покрытые язвами плечи вздрагивали… вздрагивали… и задрожали еще сильнее, когда рыдание перешло в хихиканье, а хихиканье – в смех. Руки опустились, и безобразное лицо расплылось в ухмылке, когда он разразился хохотом, громкой, полной ненависти бурей удовольствия, прерывавшейся плаксивым и ерническим «Такие ужасы… Хе-хе-хе-хе… Такие ужасы… О, Боже, такие ужасы… Хе-хе-хе-е-е-е-е-е-е!».

Мужчина на носилках протянул руку и указал согнутым пальцем на Агнесс, смертельно бледную, стоящую со сжатыми кулаками.

– Твоя вина! – закричал он. – О, Боже, такие ужасы… – Он махал руками и закатывал глаза. – Твоя вина… твоя вина… хе-хе-хе… ХЕ-Е-Е-Е-Е… Гори, шлюха… гори, вместе с твоим проклятым приплодом… чтобы я мог помочиться на твой пепел!

Александра сразу узнала этот голос, хотя возраст и истощение сделали его хриплым. Это был голос, который она узнала бы везде, только раньше он вылетал изо рта человека с жирным, а не изможденным лицом… С жирным лицом, которое мгновенно всплыло в ее памяти, как только отец Сильвикола столь пренебрежительно произнес фамилию Хлесль. Она не верила, что после только что прозвучавших обвинений ей могло стать еще холоднее, однако теперь лед, кажется, парализовал все тело. Она словно застыла и неожиданно поняла, что до сих пор верила: они как-нибудь сумеют выпутаться из сети, которую сплел для них отец Сильвикола. Теперь же и эта последняя искра надежды пропала, погашенная пискливым, срывающимся, больным голосом, который кричал:

– ГОРИ, АГНЕСС ХЛЕСЛЬ, ТВОЙ ОГОНЬ СОГРЕЕТ МОЮ ДУШУ!

Веки отца Сильвиколы подергивались от отвращения. Он подошел к носилкам и безжалостно вдавил старика в его одеяла.

– Довольно! – прошипел он.

Старик снова поднял голову и попытался бороться с иезуитом.

– Что ты скажешь теперь, Агнесс? – пропищал он. – Эй, что ты теперь скажешь? Об этом ты не подумала, да? Ха-ха-ха, ХА-А-А-А-А! Что ты теперь скажешь?

– А что тут еще сказать, – прошептала Агнесс, чьи глаза превратились в черные угольки. – Уи!

– Она в Браунау, в Богемии, в монастыре бенедиктинцев, который был разграблен в начале войны, – сказал отец Сильвикола. – Я прав?

Александра молча смотрела на него. После того как Себастьяна Вилфинга снова унесли прочь (он все еще кричал от удовольствия, этот человек, мечта всей жизни которого наконец сбылась), иезуит приказал ей перейти в другое помещение. Наверное, так получилось случайно, но Александра, тем не менее, сочла насмешкой то, что помещение оказалось маленькой капеллой, которую воздвиг один из прежних домовладельцев. Иезуит стоял спиной к распятию, и она видела, как Христос смотрит ему через плечо – лицо Спасителя было таким же безжалостным, как и в церкви Святого Эгидия в Праге, где она сначала молилась за выздоровление Мику, а затем – за спасение его маленькой души. Неожиданно она почувствовала ненависть к невыразительному лицу, а нарисованные капли крови, мерцающие под резным терновым венцом, вызвали у нее отвращение. «Это чудовище в своей ни к чему не обязывающей сутане убеждено, что Ты стал его соучастником, – подумала она. – Почему Ты нас оставил – нас, всегда старавшихся побороть Твоего величайшего врага?»