Пламенная роза Тюдоров - Бренди Пурди

За время, прошедшее после его отъезда, я успела переделать уйму дел. Я заказала себе новое платье у мастера Эдни, дав ему четкие как никогда указания о сроках выполнения работы. А еще я написала Лавинии Теерлинк и попросила ее об огромном одолжении: приехать ко мне, чтобы написать еще один мой портрет.

Когда она прибыла, я с улыбкой выслушала ее опасения по поводу своей худобы – а после отъезда Роберта я и вправду сильно похудела, поскольку утратила аппетит. Мои черты стали тоньше, из-за чего лицо приобрело несколько изможденный вид, глаза запали, и под ними уже наметились синюшные тени, а веки опухли, как бы вздулись. Она тактично поинтересовалась состоянием моего здоровья и – с еще большей деликатностью – не жду ли я ребенка, после чего осторожно намекнула, что ее совершенно не затруднит написать мой портрет несколько позже, когда я буду чувствовать себя лучше. Милая Лавиния! Врожденное благородство не позволило ей сказать «когда ты будешь выглядеть лучше». Но я настояла, и художница взялась за работу. Мне хотелось, чтобы Роберт забрал с собой этот портрет и каждый раз, глядя на него, вспоминал о моих искренних чувствах к нему. Хотелось, чтобы он понял, что я могу быть такой, какой он желает меня видеть, и что я готова измениться, только бы он снова полюбил меня.

Когда Роберт прибыл, я не вышла встречать его. Обуздав свои чувства, я не стала бежать вниз и бросаться в его объятия. Вместо этого я велела Пирто привести его ко мне в опочивальню. Я предстала перед ним с расправленными плечами и гордо поднятой головой; корсет мой был зашнурован так туго, что я едва дышала, – зато казалась стройнее и выше. В этой нарочито важной позе я стояла рядом со своим портретом в позолоченной раме, водруженным на мольберт и искусно задрапированным красным бархатом. На моих руках сверкали золотые перстни с рубинами, жемчугом и ониксом. Одна рука покоилась на украшенной дубовыми листьями и желудями раме, а вторая небрежно поигрывала длинными нитями кремового жемчуга, свисавшими с моей шеи до самой талии. Но Роберт, казалось, не узнавал лица женщины, смотревшей на него с картины, равно как и ту Эми, которая стояла перед ним.

Несмотря на отчаянные мольбы Пирто и Лавинии, я настояла на том, чтобы нянюшка нанесла на мои волосы хну, и теперь мои кудри приобрели ярко-рыжий оттенок. «Милая моя, – насмешливо хмыкнув, воскликнула Пирто, когда мы закончили, – волос рыжее твоих теперь во всей Англии не сыщешь!»

Когда настало время позировать художнице, я велела служанке собрать мои локоны как можно выше и уложить их в гладкий пучок, на который мы надели крошечную шляпку из черного бархата, украшенную жемчужными слезинками, тончайшим белым кружевом и ярко-алыми страусовыми перьями, удерживаемыми вместе изящной брошью из гладкого оникса, и камень этот был, так же как и картина, обрамлен в чудесную позолоченную оправу. Это украшение я специально заказала для нового своего наряда, по поводу которого мастер Эдни, явно озадаченный, прислал мне ответ в тот же день, уточнив: «Вы уверены, милая леди?» Могу себе представить, как он недоуменно хмурил брови, когда писал мне это письмо! И все же я, отбросив тревоги, ответила ему следующее: «Да, я вполне уверена в своем решении», после чего попросила его закончить работу как можно скорее, заверив портного, что это платье «предназначено для особого случая». Я отправила мастеру щедрую плату и заказала еще один туалет, теперь уже на его вкус. «Мне нужно что-нибудь милое, – попросила я мастера Эдни, – возможно, платье, расшитое бабочками».

Я заказала наряд из бархата цвета пылающего заката, того самого невообразимо яркого оттенка, который создатели соответствующей краски назвали «мигренью» в честь нестерпимых головных болей, которые мучили королеву. Она впадала в бешенство, стоило лишь кому-то к ней обратиться в столь тяжелые для нее дни. Впервые надев это платье, я почувствовала себя так, словно искупалась в крови. Его насыщенный алый цвет лишь слегка приглушали золотая вышивка в виде вьющихся виноградных лоз, змейками ползущих по всему платью, и позолоченные застежки с ониксом, украшавшие мои плечи, рукава и талию. Платье следовало носить с жесткими фижмами, крепившимися на моих бедрах, от чего юбки покачивались на ходу, словно колокол, а в туго зашнурованном корсете моя талия казалась совсем тонкой. Вырез платья украшал широкий белый воротник, отделанный потрясающими белыми кружевами, воздушными, как снежинки. Подобной красоты я никогда еще не носила. Я ненавидела воротники, мне казалось, что они отделяют голову от тела, и от них вечно чесался подбородок. В те редкие дни, когда я все же надевала наряд с подобным воротником, мне все время хотелось сорвать его с себя, но на этот раз я решила: если это может вытерпеть Елизавета, то вытерплю и я! Пирто повесила мне на шею длинную нить крупного жемчуга, а в мои уши вдела пару сережек, походивших на капельки парного молока и сильно оттягивавших мои бедные мочки. Однажды, когда я позировала для Лавинии, боль в мочках стала настолько мучительной, что я украдкой потрогала серьги и обнаружила, что на коже под ними выступила кровь.

Для того чтобы еще больше стать похожей на нашу лучезарную белокожую королеву, я попросила художницу натереть мне лицо и руки особым средством, состоящим из ослиного молока, свинцовых белил, квасцов, буры, белков и толченой яичной скорлупы. Хоть я и жаловалась на то, что мне нестерпимо жжет кожу, все же не позволила ей смыть это снадобье. Она кисточкой замаскировала синюшность под моими глазами, а также подрумянила мои бледные щеки, вернув им былой цвет. По моему настоянию художница выщипала мне брови и нарисовала их заново, так что они стали похожи на черные радуги. Последним штрихом стала алая, как мое новое платье, помада, которой она подвела мне губы.

Прежде чем Лавиния взялась за кисти, я, касаясь ее руки, тихонько пояснила:

– Пойми, я делаю это ради любви!

– Милая моя, – со вздохом произнесла художница, – тебе не приходило в голову, что он этого недостоин?

– Я думала об этом, Лавиния, и не раз, – призналась я, но, глубоко вздохнув, приняла задуманную позу, исполнившись решимости дойти до самого конца, независимо от того, принесет мне этот поступок сладость или горечь, воспылает ли в моем муже страсть, подобная этому пламенеющему безумному платью. – Используй все свои чары, дорогая моя, помоги мне снова стать королевой его сердца! У Елизаветы есть целая Англия, ее любит весь народ, так пускай мне достанется хотя бы Роберт. Он – мой супруг, и его любовь мне гораздо нужнее, чем ей.

Когда Лавиния завершала свою работу, я послала за ним, уверенная в том, что он примчится ко мне, как только сможет. И вот он прибыл – и увидел перед собой гордую, преисполненную достоинства женщину, которой я восхищалась и которой так хотела стать. Но в глазах Роберта я была всего лишь жалким посмешищем.

– Елизавету почитают, словно богиню. Я же хочу всего лишь быть любимой, – молвила я, первой нарушив повисшую в комнате тишину.

Мои слова будто подожгли фитиль на бочке с порохом. Роберт бросился ко мне, одним сильным ударом сбил портрет с мольберта и стал разъяренно топтать сапогами роскошный бархат, украшавший картину. Затем он схватил меня левой рукой за запястье, а правой изо всей силы отхлестал по щекам. У меня зазвенело в ушах, и на какой-то миг я даже оглохла. По моему подбородку струилась кровь.