Танцующая на ветру - Наталия Терентьева

Я вернулась в комнату, хотела убрать накинутую на стул вязаную кофту.

– А как затопить? – спросила я.

– Не смей! – крикнула вдруг Маша, видя, что я взяла в руки кофту. – Положи на место! Зачем ты взяла ее?.. Это же мама оставила… в тот день… три дня назад… Это было три дня назад…

Она стала плакать, громко, раскачиваясь, причитая вслух. Это было ужасно, я, наверное, никогда такого вблизи не видела, я не знала, что сделать, принесла ей воды. Маша оттолкнула мою руку. Но больше меня не прогоняла, поэтому я пока не уходила, боясь ее оставить одну.

Маша затихла, и я стала убираться, стараясь не трогать никакие вещи и сильно не шуметь. Просто так сидеть я не могла.

Потом я сделала сладкого чаю, принесла Маше. Она сказала: «Нет, не хочу». Но чай выпила.

Я уже забыла про свою болезнь, а она не отпустила меня до конца. В холоде Машиного дома тело снова стало ломить и побаливать горло. Кашель то и дело скребся в груди, я тоже налила себе большую чашку чая, не решаясь шарить в ящиках в поисках какой-то еды. Вчерашние закуски, которые кто-то выставил на стол на поминки, засохли и годились только для собаки.

Машин кот вел себя тише воды нише травы, вчера я даже его как-то не заметила, еще подумала – где же кот? Говорят, что коты не любят хозяев, любят дом, что у них и нет хозяев, в отличие от собак, они, коты, – сами хозяева, и дому, и человеку, который в этом доме живет. Когда-нибудь у меня обязательно будет и собака, и кот.

Сейчас Цезарь подошел ко мне и вопросительно посмотрел. Я положила ему еды, остатки сыра. Он деликатно потыкался мордой в блюдце и ушел, не доев. Я обратила внимание, что он ушел в тот же угол, из которого появился. Там стояла большая металлическая пластина, которую трудно заметить было в темном углу. Я включила обогреватель, и через некоторое время на кухне стало теплее.

Я вернулась в комнату, где наступила тишина. Маша лежала на подушке с закрытыми глазами. Я внимательно огляделась, нашла обогреватель – тоже старый, с мгновенно вспыхнувшими тонкими спиралями. С кухни пришел Цезарь и устроился у этого обогревателя.

– Я пошла, – сказала я. – С тобой всё будет хорошо?

– Нет, – ответила Маша. – Со мной теперь все будет плохо. Иди.

– У кота шерсть не обгорит? Спираль открыта.

– Мне всё равно, – сказала Маша. – Ничего больше нет.

Я села рядом с ней на кровать. Что я могу для нее сделать? Чем помочь?

– Я схожу в училище и еще по делам, потом приду. Хочешь, я позвоню в школу, скажу, что ты не можешь прийти?

– Мне все равно. Я больше в школу не пойду. Я вообще больше никуда не пойду.

– Маша… Сейчас главное, чтобы побыстрее прошло время.

– Я не хочу забывать маму! – зарыдала Маша, хотя у нее уже не было слез.

– И не надо забывать. Просто боль станет меньше. Сегодня самый трудный день для тебя. Хочешь, пойдем со мной? Я буду искать Любу, девочку из детского дома, мою подружку, она потерялась.

Маша посмотрела на меня совершенно непонимающими глазами, как будто я говорила на другом языке.

– Ну хорошо… Я буду тебе звонить. – Я вспомнила, что первым делом мне нужно оплатить телефон. Чтобы позвонить Тетёрке, Елене Георгиевне, звонить с дороги Маше…

– Я в церковь пойду, – вдруг сказала Маша. – Да, в церковь. И буду там стоять весь день.

– Пошли вместе, мне как раз к отцу Андрею надо.

Маша хмуро кивнула, я подождала, пока она быстро оделась, и все-таки выключила опасный обогреватель. Цезарь обиженно посмотрел на меня, а я подумала – так и в жизни бывает. У нас что-то отнимают, мы не понимаем, обижаемся, протестуем, не зная, как это могло быть опасно…

Маша обвязала шею маминым платком – я помнила этот большой русский платок с темно-синими цветами на светлом фоне, в который ее мама все заворачивалась (и тогда у них было холодно). Маша прошла несколько шагов и вдруг остановилась:

– Нет… Наверное, надо черный надеть…

– Не обязательно.

– Да?

– Ну, конечно.

Маша погладила платок и прижала к лицу его конец.

– Мамин запах…

Мы пошли в церковь. Погода была изумительная. Мне-то было хорошо – чистейшее небо, просто небушко – пронзительно-голубого цвета, не зимнее, очень редко такое бывает в середине зимы, ни облачка, ни ветерка, куда только все вчерашнее подевалось за ночь, белый снежок, не холодно… А Маше пониже надвинула шапку, чтобы ей не светило солнце, и потом еще накинула капюшон.

Я позвонила с Машиного телефона Любовь Игоревне в детский дом, чтобы узнать, нет ли каких новостей о Любе.

Любовь Игоревна, услышав мой голос, разразилась руганью, дальше можно было не слушать, я сразу поняла, что Люба не нашлась, ругают за это Любовь Игоревну, а она виноватой считает меня. Я постаралась как можно спокойнее выслушать свою бывшую воспитательницу и сказала:

– Я найду Любу.

– От тебя всегда одно горе, Брусникина! – начала снова кричать Любовь Игоревна. – Одно горе! Вон Дашка как страдает! Я же все знаю! Она мне звонила. А из-за кого? Из-за тебя! Что ты Веселухину покою не даешь? Оставь его в покое! Он женатый человек! И так из-за тебя уже с крыши сброситься парень хотел!..

Хотя это все была неправда, мне стало очень обидно. Кому от меня горе? Даше, которая ждет ребенка от Паши, который ее не любит? Паше, который полез на крышу двухэтажного дома, чтобы с нее сброситься? Так ведь упала тогда я, не он. У меня было сотрясение мозга. Люба не из-за меня убежала. Виктора Сергеевича обвиняли напрасно, и не из-за меня, а из-за ненормальной любви Вульфы к нему. Но Любовь Игоревна всегда меня не любила, потому что я не сбивалась в стадо. Молчала и делала все по-своему.

Я нажала отбой и посмотрела на Машу, которая шла, низко опустив голову, тяжело ступая, как будто она, тоненькая и легкая, вдруг погрузнела на двадцать килограмм.

– Не могу идти, – пожаловалась Маша. – Давит вот тут… и вообще. Не пойду.

– Пошли, – потянула я ее.

– Нет. – Маша встала на месте. – Там же сейчас другое отпевание. Я не смогу, с ума сойду.

– Может быть, никто больше не умер… и нет отпевания… – осторожно сказала я.

– Никто не умер, только моя мама умерла, да? Да?.. – Маша с ходу начала плакать. Развернулась и побрела к дому, прижимая к лицу мамин платок.

Я не стала ее догонять. Я понимаю, я знаю, что каждый должен пройти свой путь отчаяния и боли, и иногда не надо мешать человеку его пройти, от твоей помощи ему может стать только хуже.

И сама сначала решила пойти в училище, а к отцу Андрею – позже, когда он отслужит все свои утренние службы, сейчас все равно он со мной не будет разговаривать.

Тетёрка, завидев меня, радостно всплеснула руками: