Имплантация - Сергей Л. Козлов

и своебразии ПШВИ, ответив на вопрос о количестве ее учеников, Ваддингтон сказал:

Могу добавить, что до войны в Школу приезжали и молодые немцы, искавшие в Париже такого образования, которое они не всегда могли найти у себя в стране. Уже один этот факт мог бы быть решающей причиной, чтобы сохранить Школу. (Гул одобрения) [Op. cit., 31].

После этого Ваддингтон подробно рассказал о преподавательском составе Школы и о составе учащихся. Его выступление оказалось успешным. Ассамблея проголосовала за финансирование ПШВИ из бюджета в изначально предлагавшемся объеме.

Следующая угроза ущемления полномасштабных прав Школы возникла в январе 1880 года, когда парламентская комиссия предложила исключить представителей ПШВИ (а в их лице – и саму Школу) из состава Высшего совета по общественному образованию. Основанием для такого предложения парламентской комиссии была административная неполноценность ПШВИ. «Она не организована», – таков был приговор комиссии. «Мы не смогли бы постичь, почему заведение, не имеющее ни постоянной резиденции, ни даже центра, было включено в Высший совет» [Op. cit., 38–39].

На сей раз защиту ПШВИ взял на себя Габриэль Моно. 11 февраля 1880 года в газете «Le Temps» было опубликовано его письмо директору газеты. Моно рассказал в нем о сути претензий парламентской комиссии к административному устройству ПШВИ. Изложив эти претензии, Моно отметил, что они могут быть сочтены справедливыми применительно к устройству трех первых отделений ПШВИ, но ни в коем случае не могут быть отнесены к устройству Отделения историко-филологических наук.

У этого отделения есть совершенно определенная организация; его члены образуют совет, который собирается на заседания раз в три месяца под председательством директора отделения г-на Л. Ренье. Совет руководит распределением нагрузок, решает вопросы о расписании конференций и об их темах, заслушивает отчеты каждого преподавателя о его преподавательской работе и о трудах его учеников, руководит публикациями Школы, присваивает дипломы ученикам, депонировавшим работы, признанные заслуживающими публикации под грифом Школы; наконец, совет наделен правом представлять министру списки кандидатов на занятие вакантных кафедр [Op. cit., 40–41].

Моно продолжает подробный рассказ об устройстве и функционировании историко-филологического отделения, после чего переходит к вопросу о признании, которым пользуется это отделение:

И похвалы, которых удостаивалась ПШВИ, и враждебность, которую она навлекала на себя, в равной мере доказывают витальность и значимость этого заведения. За пределами Франции репутация Школы еще более высокая, чем та, которую она имеет внутри страны; и каждый год тридцать – сорок молодых людей приезжают из‐за границы, чтобы участвовать в конференциях Практической школы по истории и филологии. По предложению австрийского жюри Школе был присужден почетный диплом на международной выставке в Вене и еще один диплом был ей присужден на международной выставке 1878 года в Париже [Op. cit., 41].

Тридцать – сорок иностранных слушателей ежегодно по состоянию на 1880 год – это соответствует результатам наших приблизительных подсчетов на 1876/77 – 1878/79 учебные годы. Более того, наши подсчеты на 1877/78 и 1878/79 учебные годы дают даже результат, превосходящий эти количественные оценки Моно.

Письмо завершалось выражением надежды на то, что сенат исправит ошибку, допущенную парламентской комиссией в отношении ПШВИ. Впрочем, этого так и не произошло. Выступление Моно не достигло своей непосредственной цели. И ссылка на международный успех Школы в данном случае не сработала.

Апелляция к международному престижу Школы и мнению международной научной общественности о Школе могла быть успешно использована при обсуждении буквально любого деликатного вопроса. Вот лишь один пример. Когда Соссюр в июне 1891 года сообщил Гастону Парису и Мишелю Бреалю о своем окончательном решении покинуть Париж и Высшую школу практических исследований, немедленно и очень остро встал вопрос о том, кто займет место Соссюра в семинаре ПШВИ по сравнительной грамматике. У Соссюра было два молодых ученика – Луи Дюво и Антуан Мейе: оба претендовали на это место. Коллективное мнение руководителей ПШВИ склонялось в пользу Мейе как значительно более одаренного ученика.

~~~~~~~~~~~

Так, Джеймс Дармстетер писал Гастону Парису: «Г-н де Соссюр пошлет письмо о своей отставке в ближайшее воскресенье ‹…› у нас прямо перед глазами есть гениальный юноша [Мейе], и мы не можем позволить себе упустить эту птичку» (Цит. по [Décimo 2014, 131]).

~~~~~~~~~~~

Однако против Мейе активно выступал латинист Эмиль Шатлен. На взгляд Шатлена, Мейе к тому моменту решительно никакими достижениями не подтвердил высокого мнения о себе; Шатлен видел единственный козырь Мейе в хорошем знании армянского языка – и считал это совершенно недостаточным. И вот как Шатлен строит свою атаку на Мейе в письме к Гастону Парису от 27 июля 1891 года:

Помимо этого, до меня доносятся отзывы о Школе, которых никто не слышит, кроме меня. В университетах Балтимора или Небраски молодые люди, которые хотят заниматься ученостью, знают наизусть имена всех преподавателей, фигурирующих на нашей афише. [Для сравнительно консервативных ценностных ориентаций Шатлена показательно это использование слова «ученость» (erudition) вместо канонизированного в ПШВИ термина «филология». – С. К.] Ни один семинар в Германии не может похвастаться такой блестящей совокупностью ученых. То одному, то другому из этих немецких семинаров придает известность то какой-нибудь один историк, то какой-нибудь один филолог, но чистосердечно настроенные немцы и австрийцы смотрят на нашу Школу как на заведение, превосходящее по уровню все семинары, которые у них есть.

В этих условиях покровители Мейе проявляют, как мне кажется, редкую непритязательность, чтобы не сказать – известное пренебрежение к Школе, когда предлагают назначить Мейе на это место прямо сейчас. ‹…› Сейчас, в 1891 году, Школа слишком знаменита, чтобы на основании одного лишь призвания позволить кому-то занять место на ее афише на ближайшие сорок лет ‹…› (Цит. по [Décimo 2014, 129–130]).

Надо сказать, эта атака возымела некоторый успех. Шатлен хотя и не одержал полной победы, но добился ничьей. Должность и преподавательские обязанности Соссюра были разделены на строго паритетных началах между Мейе и Дюво. Сам Соссюр признавался, что такое решение стало для него полной неожиданностью – и, очевидно, не для него одного (см. письмо Соссюра к Гастону Парису от 30 декабря 1891 года: [Mejía Quijano 2014, 159]).

Но если риторическая стратегия Шатлена оказалась небезуспешной, это значит, что апелляция к мнению заграницы еще раз – во всяком случае формально – подтвердила свою эффективность в качестве и орудия нападения, и орудия защиты в любом споре, касавшемся судьбы ПШВИ.

В целом же референтным фоном для самоосмысления ПШВИ может считаться картина, нарисованная Бреалем в 1872 году:

Во Франции перед нами две нации: одна мыслит, пишет, дискутирует и содействует движению европейской культуры, другая игнорирует этот происходящий у нее под боком обмен идеями. Эта вторая нация похожа на человека, вошедшего в комнату и заставшего самый разгар беседы, начавшейся задолго до его прихода. Человек слышит упоминания каких-то имен и обсуждение каких-то интересов, которые ему вовсе неведомы [Bréal 1872, 76].

ПШВИ, конечно, мыслила себя как концентрированное выражение этой первой нации. Отсюда – исключительная важность мнения заграницы и международного признания для всей коллективной стратегии Четвертого отделения.

Заслуживает, однако, внимания один момент, касающийся уже не судьбы Четвертого отделения, а конкретно этого высказывания Бреаля. Образ человека, вошедшего в комнату и заставшего середину давно начатой беседы, уже встречался нам на страницах этой книги. Этот образ был использован Паскалем для иллюстрации его, Паскаля, представлений о «приличном человеке»: «Он легко присоединяется к любой беседе, которую застал, вошедши в дом» (cм. выше с. 76). У Паскаля «приличный человек» отождествлялся с человеком светским и противопоставлялся (в подтексте) «педантам». Бреаль берет тот же образ и переосмысливает его: человеком, вошедшим в дом посреди беседы, оказывается консерватор-ретроград (кто-то вроде Дезире Низара), то есть как раз носитель габитуса «приличного человека». И этот «приличный человек» совершенно