Управляемая демократия. Россия, которую нам навязали - Борис Кагарлицкий

Стабилизация, достигнутая в октябре 1998 г., дала правительству небольшую передышку, но ключевые вопросы оставались нерешенными. Кабинет Примакова был слишком слаб, чтобы пойти на радикальные меры, но без них он не имел никакой перспективы. Крах неолиберальной модели поставил в порядок дня вопрос об альтернативе.

Российский кризис являлся лишь частью глобального краха неолиберальной экономической модели. Падение рубля немедленно отразилось на Уолл-стрит. Нестабильность на мировых финансовых рынках вызвала изменения в экономической политике большинства стран. Недавние «отличники» Международного валютного фонда переживали тяжелые времена. За Россией последовала Бразилия. На очереди была Аргентина. Более слабые латиноамериканские государства быстро девальвировали свои валюты.

В России не потому рухнул рубль, что пирамида ГКО стала невообразимо большой, а наоборот, пирамиду ГКО оказалось невозможно поддерживать из-за того, что мировой кризис опустил цены на нефть и дезорганизовал работу международного финансового рынка. Капиталистическая Россия стала страной со слабой и одновременно чрезвычайно открытой экономикой. Сочетание катастрофическое: в условиях мирового кризиса именно таким странам приходится тяжелее всего.

Запад отвык за послевоенные годы от крупномасштабных кризисов. В сущности, с западным обывателем произошло то же, что и с российским. Все хотели свободного рынка и забыли за годы кейнсианского государственного регулирования, что свободный рынок решает проблемы с помощью кризисов и социальных катастроф. Спохватившись, теперь все дружно требовали антикризисной политики. Слово «национализация» возвратилось в экономический лексикон. Даже на страницах «Financial Times» можно было прочитать предсказание, что поскольку приватизация крупных предприятий была «формально» незаконной, «любое постельцинское правительство вынуждено будет эти предприятия ренационализировать под давлением общественного мнения и здравого смысла»[222]. Социологические опросы, проведенные в России в конце 1998 г., свидетельствовали о том, что «треть общества категорически против частной собственности, четверть — за, а две пятые не требуют ее уничтожения, одновременно выступая за преимущественное развитие государственно-общественной собственности. При этом можно добавить, что большинство населения готово поддержать национализацию банков и крупных предприятий, хотя около двух третей из них считают нужным сохранить в частной собственности мелкие и средние предприятия, в первую очередь в сфере услуг и производстве товаров народного потребления»[223].

Можно сказать, что народ в целом сделал свой выбор — граждане России после семи лет неолиберального эксперимента в большинстве своем выступали за смешанную экономику с доминирующим общественным сектором. Вообще-то настроения масс не так сильно изменились с 1991—1992 гг. Если с определенными оговорками можно говорить, что жители бывшего Советского Союза в начале 1990-х готовы были идти в сторону капитализма, то большинства, поддерживавшего неолиберальную экономическую модель, не было никогда. Большинство населения, приветствуя внедрение рынка, отрицательно относилось к приватизации крупных заводов. Однако кризис 1998 г. повлиял на общественное мнение, вызвав антибуржуазные настроения не только в низах общества, но и в средних слоях.

Кризис неолиберальной модели поставил страну перед необходимостью начинать процесс экономических реформ как бы заново, только в значительно худших условиях. Несмотря на призывы средств массовой информации по второму разу пройти весь курс шоковой терапии и либерализации по рецептам Международного валютного фонда, совершенно очевидно, что политические силы, пытающиеся вести страну в этом направлении, были деморализованы, а их социальная база подорвана. Средние слои оказались разорены, а олигархи поставлены на грань финансового краха. Единственным реальным выходом оставалась политика, нацеленная на возрождение промышленности, а единственной силой, способной ее проводить, — государство.

Удешевление рубля создало благоприятные возможности для отечественного производства. Предприятия неожиданно обнаружили, что их товары, которые еще вчера были никому не нужны, за два-три дня вдруг сделались невероятно конкурентоспособными. Импорт упал, и российская промышленность без боя завоевала новые рынки. Падение импорта улучшило торговый баланс, содействуя стабилизации российской валюты. Но предприятия были обескровлены многолетним отсутствием инвестиций, уходом квалифицированных кадров. Связи между регионами были разрушены. Еще хуже было положение на селе. Крупный рогатый скот забили, поля заросли сорняками, техника развалилась. В итоге не удавалось наращивать производство даже тогда, когда на товар был бешеный спрос.

Промышленности требовались крупные общественные инвестиции для модернизации и завоевания рынков. Технологический потенциал военно-промышленного сектора все еще мог быть использован для мирных целей, но лишь при условии, что средства, поступающие от продажи нефти и газа, стали бы направляться на конверсию. Для наведения порядка требовалась жесткая борьба с коррупцией и четкое выполнение принимаемых решений. Без контроля над капиталовложениями обеспечить все это было невозможно, а без устранения со сцены олигархов и национализации хотя бы части их собственности не могло быть и контроля за капиталовложениями.

Кабинет Примакова, первоначально возникший как компромисс между коммунистами и парламентским правым центром, быстро превратился в правительство левого центра. Правые политики либо покинули его, либо оказались подчинены представителям левых — вице-премьеру Юрию Маслюкову и главе Центробанка Виктору Геращенко. Но и по отношению к руководству компартии правительство все больше выступало как самостоятельная сила. Руководство КПРФ, имея большинство в парламенте, дискредитировало себя непоследовательностью, соглашательством и попытками прикрыть отсутствие принципиального курса националистической риторикой. Большинство населения, возмущенное результатами правления неолибералов и не доверяющее коммунистам, возлагало надежды на Примакова. Рейтинг премьера стремительно рос. Другой вопрос, могло ли правительство эти надежды оправдать? Официальными целями кабинета были объявлены «поддержка населения, социальная переориентация рынка, возрождение реального сектора и на этой основе — ускоренное восстановление конкурентоспособности России». Кабинет обещал усилить государственное регулирование, одновременно гарантировав, что «потрясений не будет». Не будет и передела собственности — «ни в форме повального ускоренного банкротства, ни в форме повальной национализации»[224].

Понимая, что без государственной поддержки им не выжить, финансово-промышленные группы пытались заставить государство оплачивать их долги, одновременно требуя защитить священное право собственности.

Вопреки очевидной логике, кабинет умеренных левых готов был в данном случае идти им навстречу.

Легко заметить, что левоцентристская программа, вырисовывающаяся из заявлений нового российского правительства, легко ложилась в общий контекст перемен, наметившихся в Европе, где повсюду наблюдалось разочарование в правых и возвращение к власти социал-демократии. Однако точно так же повсеместно левый центр, придя к власти, оказывался не в состоянии обеспечить желанные перемены. Серьезная попытка улучшить экономическую структуру и подавить коррупцию поставила бы правительство Примакова перед необходимостью проводить именно те меры, от которых оно принципиально отказалось, — национализировать одни финансово-промышленные группы и признать банкротство других.