Живой Журнал. Публикации 2008 - Владимир Сергеевич Березин

от человека, высказывающего суждение, абсолютной компетентности. В первом случает мы получаем радостную толпу демократических идеотов, наперебой кричащих "Что говорить, когда нечего говорить", во втором случае всё ещё более комично — на моей памяти я встречал писателей, что требовали согласовывать рецензию с автором и редакторов массовой литературы, требующих образовательного ценза для рецензентов.

Они, конечно, в своём праве — но абсолютная компетентность что-то вроде карты масштаба 1:1. Изделие забавное, но непонятно как его произвести, и, главное, это совершенно борхесова реальность удвоения.

Я сейчас поясню это двумя расхожими примерами с другой стороны. Есть известная фраза "Если идею невозможно объяснить простыми словами уборщице, то она неверна", и вторая — "Право на высказывание нужно заслужить тяжёлой предварительной работой самообразования".

Кто прав — совершенно непонятно, а я пошёл в лабаз.

Куплю фисташек.

Извините, если кого обидел.

18 июня 2008

История про Клязьму и Мамонтовку

А вот никто не живёт в Мамонтовке нынче?

Извините, если кого обидел.

19 июня 2008

История вовсе не про Египет

Не о том я всё, не о том.

Я про Толстого с его полузадушенными криками и не-молчанием. "Не могу молчать" на самом деле очень простой текст.

Сначала Толстой пишет о смертных приговорах крестьянам за разбойничьи нападения на помещичьи усадьбы.

Потом он говорит о том, что ремесло смертной казни стало обыденным — "Еще недавно, в 80-х годах, был только один палач во всей России. Помню, как тогда Соловьев Владимир с радостью рассказывал мне, как не могли по всей России найти другого палача, и одного возили с места на место. Теперь не то". Дальше происходит некоторая полемика с людьми что говорят, что жестокость совершается для того, "чтобы водворить спокойствие, порядок", Толстой замечает "вы не только не излечиваете болезнь, а только усиливаете ее, загоняя внутрь". Что же делать? "Ответ самый простой: перестать делать то, что вы делаете". "Вы говорите, что совершаемые революционерами злодейства ужасны", пишет Толстой — но то, что делаете вы ещё ужаснее. То есть, аргумент сводится к тому, что власть не чиста, а оттого не имеет права судить революционеров. "Если есть разница между вами и ими, то никак не в вашу, а в их пользу. Смягчающие для них обстоятельства, во-первых, в том, что их злодейства совершаются при условии большей личной опасности, чем та, которой вы подвергаетесь, а риск, опасность оправдывают многое в глазах увлекающейся молодежи. Во-вторых, в том, что в они в огромном большинстве — совсем молодые люди, которым свойственно заблуждаться, вы же — большей частью люди зрелые, старые, которым свойственно разумное спокойствие и снисхождение к заблуждающимся. В-третьих, смягчающие обстоятельства в их пользу еще в том, что как ни гадки их убийства, они все-таки не так холодно-систематически жестоки, как ваши Шлиссельбурги, каторги, виселицы, расстрелы. Четвертое смягчающее вину обстоятельство для революционеров в том, что все они совершенно определенно отвергают всякое религиозное учение, считают, что цель оправдывает средства, и потому поступают совершенно последовательно, убивая одного или нескольких для воображаемого блага многих. Тогда как вы, правительственные люди, начиная от низших палачей и до высших распорядителей их, вы все стоите за религию, за христианство, ни в каком случае не совместимое с совершаемыми вами делами". Потом Толстой рассказывает о стыдящемся своей работы палаче, который по его мнению нравственно выше "вас всех" — то есть власти и общества и заключает "Я, по крайней мере, не могу так жить, не могу и не буду. Затем я и пишу это и буду всеми силами распространять то, что пишу, и в России и вне ее, чтобы одно из двух: или кончились эти нечеловеческие дела, или уничтожилась бы моя связь с этими делами, чтобы или посадили меня в тюрьму, где бы я ясно сознавал, что не для меня уже делаются все эти ужасы, или же, что было бы лучше всего (так хорошо, что я и не смею мечтать о таком счастье), надели на меня, так же как на тех двадцать или двенадцать крестьян, саван, колпак и так же столкнули с скамейки, чтобы я своей тяжестью затянул на своем старом горле намыленную петлю".

Надо оговориться, что Толстой по-разному употребляет слово "вы" — это то всё общество в целом, то "Да, подумайте все вы, от высших до низших участников убийств".

Есть несколько важных обстоятельств — сто лет спустя никакого исторического оптимизма нет, наоборот, самые либеральные люди из самых различных стран, напуганные катаклизмами XX века, совершенно открыто призывают уничтожить кого-нибудь не только ради справедливого наказания, но и впрок, как бы чего не вышло.

Ещё одно обстоятельство не оставляет меня — это общественный выбор "кто не с нами, тот против нас". Общество, особенно испорченное лёгкостью сетевой коммуникации, радостно травит любого, и это вовсе не связано с политическим окрасом.

Знаменитая история с Достоевским, стоящим у витрины магазина Дациаро имеет удивительное окончание. (История эта весьма тёмная, хотя и затасканная — мы знаем о ней со слов Суворина, и совершенно непонятно, как написал бы об этом сам Достоевский). Так вот, заключая разговор о доносе там говорится: "И я бы не пошел. Почему? Ведь это ужас. Это — преступление. Мы, может быть, могли бы предупредить. Я вот об этом думал до вашего прихода, набивая папиросы. Я перебрал все причины, которые заставили бы меня это сделать, — причины основательные, солидные, и затем обдумал причины, которые мне не позволяли бы это сделать. Эти причины — прямо ничтожные. Просто — боязнь прослыть доносчиком. Я представлял себе, как я приду, как на меня посмотрят, как меня станут расспрашивать, делать очные ставки, пожалуй, предложат награду, а то заподозрят в сообщничестве. Напечатают: Достоевский указал на преступников. Разве это мое дело? Это дело полиции. Она на это назначена, она за это деньги получает. Мне бы либералы не простили. Они измучили бы меня, довели бы до отчаяния. Разве это нормально? У нас все ненормально, оттого все это происходит, и никто не знает, как ему поступить не только в самых трудных обстоятельствах, но и в самых простых. Я бы написал об этом. Я бы мог сказать много хорошего и скверного и для общества и для правительства, а это нельзя. У нас о самом важном нельзя говорить.

Он долго говорил на эту тему и говорил одушевленно. Тут же он сказал, что пишет роман, где героем будет Алеша Карамазов.