Банда потерпевших - Виталий Ерёмин

– Не знаю даже. По-моему, жертвы зашли слишком далеко.

Я замерла, ушам не верю. Это у Дудукина не просто так слетело с языка.

– А ты знаешь, Клавуль, что каждая баба в глубине души хочет стать жертвой, только даже себе в этом не признается? – разглагольствует Дудукин. – И каждая провоцирует мужиков на насилие. Об этом даже в учебниках по психологии написано.

– А в каждом мужике сидит педофил, – добавляю я.

Дудукин хохочет:

– А что? Может, и так.

У меня вырывается:

– Какие же вы все уроды!

Дудукин спрашивает уже серьезно:

– Так что у судьихи на уме?

– Откуда я знаю?!

– Ну, она ж с тобой делится.

– Чтоб ты знал: судья никогда ни с кем не делится своими мыслями. А если делится, то это не судья.

Дудукин спрашивает с гадкой усмешкой:

– А ты бы что решила на её месте?

– Они бы у меня вышли тогда, когда бы у них всё висело.

Чувствую, что сорвалась. Не надо было этого говорить. Но слово не воробей. Не знаю, как бы дальше пошел разговор, если бы не звонок Эльки. Подруга звонила из поезда. Будет через час. Поступила в «Щуку». Но в репетиции поучаствует, чтобы Езопов не подумал, что зазналась. Только просила оттянуть время. Я, конечно, поздравила подружку. Я в самом деле очень рада за нее.

Подкатываем к зданию театра. Иду в гримерную. На душе кошки скребут. Элька уедет. А мне что делать? Я бы тоже уехала. Устроилась бы в Москве на любую работу. А там бы и с учебой решился вопрос. Но мама… Как оставить ее одну?

Эля

Меня провожают в общаге домой. Это хороший повод выпить. К тому же никто не возвращается из дома без сумок с вареньями и соленьями. Меня будут ждать.

Все из разных городов, мы уже москвичи. Мы начинаем день с кофе, много курим, говорим матом, сидим на диетах, заводим новые знакомства, встречаемся без особой любви, не признаёмся себе в зависимостях, верим в жизнь после смерти и считаем, что того, чтобы привести в порядок свои растрепанные чувства, нужно сойти с ума.

Все знают, что я малость с приветом, Так что и вы привыкайте. Но я иногда говорю очень дельные мысли. Запоминайте. Время никогда не научится ждать, слабость никогда не станет сильнее, смерть никогда не даст вам еще одного шанса, счастье никогда не будет постоянным, злость не будет добрее, а любовь – взаимной, слезы не станут сладкими, боль – приятной. А главное – люди никогда не станут другими.

А еще я могу сказать парню, который меня добивается. Попробуй удержать мою руку в своей, если я хочу вырваться. Попробуй заставить меня поднять ресницы, если я прячу от тебя свой взгляд. Попробуй выяснить, в чем дело, если я не говорю ни слова. Попробуй остаться рядом, если я прошу тебя уйти. Попробуй найти мои губы, если я не хочу твоих поцелуев. Попробуй заставить меня обернуться, если я ухожу. Попробуй убедить меня в необходимости жить, если я хочу умереть. Попробуй взволновать меня, если я холодна. Попробуй образумить, если я заигралась.

Последнее время я живу с чувством, что я заиграюсь, и произойдёт это на ровном месте. Я как бы не буду иметь к этому никакого отношения. Просто то, что произойдёт, будет продолжением того, что уже было, только с большим перерывом, когда я почти забыла, что произошло девять лет назад

Клава

Езопов сидит в партере. Перед ним столик, настольная лампа и пепельница, полная окурков. Ему сорок два. Мужчине в этом возрасте полагается быть в самом соку, но Езопов весь какой-то застиранный. Много пьет, много курит, много ест, много говорит и мнит себя непризнанным профи.

Нашему Свидлову повезло. Суд у нас у черта на куличиках, в здании, похожем на барак для заключенных. Зато самодеятельный театр – в старинном двухэтажном особняке. Высокие лепные потолки, широкие лестничные марши, зрительный зал с отличной акустикой. Все условия для настоящего искусства. Но разве приедет в нашу глушь стоящий режиссер?

Езопов закуривает очередную сигарету и набрасывается на тихую женщину, она у нас завлит на общественных началах.

– Ну, время начинать, где все?

Завлит выскакивает из зала и натыкается на меня. Я как раз вхожу в зал. У меня согбенная фигура, тросточка, на голове старушечий платок. Я сажусь поближе к Дудукину.

– Почему посторонние в зале? – взвивается режиссерский гений.

На сцене появляется Дудукин в костюме и гриме Клайда.

– Бабуля, выйди! – говорит мне Дудукин-Клайд.

Шамкаю надтреснутым старушечьим голосом:

– Ребятки, я посижу тихонечко. Мне интересно. Я сама когда-то играла в народном театре.

– Выйдите сейчас же! – повышает голос Езопов.

– Отвали! – отвечаю ему. – Не мешай приобщаться к искутству.

У Езопова глаза на лоб:

– Как ты, старая, слово «искусство» произносишь?

– Было бы у вас искусство, я бы так и говорила.

Езопов взывает к Дудукину-Клайду:

– А ну, выведи ее!

Дудукин-Клайд спрыгивает со сцены в зал, направляется ко мне:

– А ну, вали отсюда, карга!

Хватает меня за локоть. Я бью его по руке.

– Ты как с женщиной обращаешься, нахал?!

Дудукин-Клайд начинает понимать, что тут какой-то подвох. Вглядывается в мое загримированное лицо. Хватает за волосы, стягивает с головы парик. И сгибается пополам от хохота. Прыскает себе под нос и завлитша. Одному Езопову не до смеха.

– А ну, давай на сцену!

Репетируем эпизод, когда Бонни и Клайд держат в руках револьверы, а их дружок Гамильтон фотографирует. Я должна шутя отобрать оружие у Клайда и наставить на него. А он должен сгрести меня в объятия и начать целовать.

Дудукин переходит все границы условности. Пытается тискать и целовать меня по-настоящему. Еще чего! Я вырываюсь.

– Стоп! – кричит Езопов. – Клавочка, пойми: Бонни по уши влюблена в Клайда. Из-за него она убежала из семьи, поставила на попа свою жизнь. А ты играешь такую жертвенную героиню с холодным носом.

С меня хватит. Режу Езопову правду-матку прямо в глаза:

– Герман Спиридоныч, я не понимаю, как могла Бонни полюбить такого урода. Он же педик, этот Клайд. Он со своим дружком по банде Гамильтоном спал. Как он вообще мог стать у американцев героем? Вы можете допустить, чтобы какой-то педик стал героем у нас, русских? Если честно, я не понимаю, зачем мы ставим эту пьесу. Кому она нужна? Что мы скажем этой пьесой зрителю?

Кажется, я задала Езопову слишком много вопросов. Он озадачено молчит. Наконец, спрашивает:

– Что у тебя, Павлова, в голове? Москва?

– Москва, Герман Спиридоныч.