Ураган. Привидения, которые возвращаются - Николай Шпанов

"Да, хватать его за уши! — думал Андрей, молча шагая за генералом. — Может, и впрямь иногда страшно. Но иначе сбросит, как Семенова…"

Проводив Ивашина до самолета, Андреи смотрел, как генерал непринужденно, без усилия, поднялся в самолет, сел на край кабины, аккуратно постучал сапогом о сапог и легко перекинул ноги через борт. Тело генерала, казавшееся таким грубо срубленным, возле самолета обрело удивительную упругость. Этим Ивашин восхищал Андрея и в годы ученичества. Андрей всегда стремился подражать ему в движениях — простых, уверенных и легких.

Захлопнувшийся фонарь, рев двигателя, и машина точно, уверенно, но вместе с тем как-то особенно осторожно вырулила на взлетную полосу.

Ивашин оторвался, сделав лихачески-короткий, не уставный разбег. В этой старой повадке генерал не мог себе отказать даже тут, хотя знал, что на глазах летчиков должен блюсти авторитет инструкций. Лихость взлета и точность посадки отличали его всю летную жизнь.

Солнце совсем выползло из-за темной стены далекого леса. Рябины зардели еще ярче, отграничивая летное поле от той части авиагородка, где жили уже не самолеты, а люди — те самые сотые доли летающих машин, которые не могут считать так быстро, как электронные машины, видеть так далеко, как они, ориентироваться, как они, стрелять, как они, бомбить, как они, но без которых всей электронике — грош цена.

Андрей сошел с бетонки. Ноги приятно погрузились в некошеную траву, и сапоги заблестели от росы. Андрей слышал особенный, зоревый запах влажных цветов. Но чем ближе он подходил к штабу, тем больше хмурился. Хочется или нет — нужно считаться с тем, что говорит командование. Дело не только в том, что именно в такой части и именно под его командой не должно происходить ничего подобного случаю с Семеновым! Случай особенно неприятен тем, что катапультируемая капсула, с которой выбросился летчик Семенов, конструировалась при участии Андрея. К его слову прислушивались люди, работавшие над приспособлением для спасения жизни летчику при катастрофе гиперзвукового самолета. Андрей убежден: все испытания капсулы проведены с необходимой тщательностью; не допущено ни просчета, ни какого-нибудь недосмотра. Капсула должна была сработать безотказно и точно, если бы… Если бы не Семенов… И виноват в этом он, Андрей?..

Андрей остановился и посмотрел себе под ноги. С особенной отчетливостью ощутил сквозь кожу сапог холодок травы. Седые от росы стебельки чуть-чуть шевелились. Андрей присел на корточки и сорвал несколько травинок. Одни, сочно-зеленые, оставались еще совсем мягкими, другие уже подсыхали, были тверды как иглы. Андрей собрал пучок султанчиков и провел ими по лицу. В них было что-то детски простое и милое. Он отставил пучок на вытянутую руку и смотрел на него, как будто не верил тому, что это он, полковник Андрей Черных, сидит здесь в траве и забавляется травинками. Оглядевшись, подумал: до какой степени нет ничего общего между этими травинками и ревом самолетов, грохотом взлетных дорожек.

Андрей рассыпал метелку султанчиков и провел по одному из них ногтями: "Петушок идя курочка? Если петушок — значит, я прав: все с капсулой в порядке; если курочка…" Поглядел на оставшийся в ногтях султан: "Петушок!" Что ж, если есть уверенность в полноценности катапультируемого устройства, то все очень просто: самому испытать действие капсулы.

А вдруг все-таки?.. Нет, глупости!

От времени до времени снизу обрывками доносилась музыка. Это был вальс, кажется, очень старомодный; звуки дрожали и запинались, как усталый старческий голос. Хозяин "Кирхерхофа" опять запустил старое механическое пианино. Лента в нем была истрепанная, подчас две ноты сливались в одну или, наоборот, вместо двух-трех нот невпопад тянулась одна и та же. Это было так непохоже на джазы, к которым Галич привык в больших отелях, что первое время старинное сооружение забавляло Лесса. Однако с некоторых пор нестройные звуки стали его раздражать до того, что он накрывал голову подушкой. Сейчас подушка валялась на полу возле дивана, а Лесс лежал лицом вниз, охватив голову руками. Сегодня, больше чем когда-либо, ему не было дела до окружающих красот: прелестное озеро; зеленые, несмотря на зиму, горы; розарии на бульварах; нарядная публика в кафе и дансингах — все было не для него, все опротивело, все потонуло в тяжелых размышлениях о судьбе конференции. Представители обоих полушарий собрались, чтобы решить: быть или не быть ядерному оружию, висеть ему дамокловым мечом над головами людей или идти на свалку. "Ядерная свалка"! Нечто совершенно новое, во вкусе сумасшедшей жизни обезумевшего мира.

Именно тут, на старом плисовом диване маленького пансиона, Лесс, наконец, додумал то, на что много лет назад его натолкнул Барнс — один из членов экипажа "летающей крепости" "Энола Гей". Пришло время попытаться хотя бы остановить вращение мельниц, если не удается сразу повернуть их в обратную сторону; и если не хватит сил на чужие мельницы, то пора хоть свою собственную пустить в направлении, которое не противоречит совести и здравому рассудку. Путь к этому один — оглашение того, что делалось за кулисами конференции. Лесс отлично понимал: предать все огласке — значит разоблачить шайку, которая не дает принять разумные решения.

Если Лесс не первый раз над этим задумался, то, во всяком случае, он впервые с отчетливостью понял, что не может оставаться равнодушным к тому, что видит и слышит. Он уже не был простым парнем, бездумно носившимся в "джипе" по побежденной Германии; он давно уже никого не поражал своим беззаботным оптимизмом. С тех пор не только годы проложили глубокие складки вокруг его рта. Одному времени было не под силу проделать то, что произошло с его шевелюрой: вместо волнистых кудрей, всегда немного растрепанных и непокорных, свисали усталые пряди. Глаза? Да, разумеется, и глаза. Во взгляде прежнего Лесса не было и сотой доли злой усталости, какая глядела теперь из-под его набухших век.

Глянув в зеркало, Лесс спросил себя: что же случилось? Что за ржавчина съедает парня, который был способен взбалтывать коктейль, вернувшись с повешения Кейтеля и Риббентропа? Что оказалось сильнее виденного в Хиросиме? А ведь о ней он рассказывал когда-то так, словно побывал на мрачной постановке режиссера-садиста. Так что же?..

Имей Лесс представление о том, что Ева — сестра Фрэнка Нортона, может быть, многого не случилось бы. Казалось, женщина как женщина. "Госпожа Ева Шоу…" Как бы не так: Шоу! Несколько месяцев замужества, а может быть, и просто фальшивое свидетельство о браке дали ей возможность не именоваться Евой Нортон. Стыдно признаться, но с нею Лесс превратился в разъездного агента подозрительной конторы братьев Нортон. В то время Лессу еще не было так ясно, что адвокатская фирма "Нортон и Нортон" занимается не только юридическими делами. Может быть, благодаря тому, что старший из братьев Нортон стал такой крупной фигурой в кабинете министров, а может быть, и до того контора Нортонов сделалась чем-то вроде частной разведывательной службы Банденгеймов. Теперь-то Лесс знает, в чем заключается гнусность морального падения: сознавая всю отвратительность дерьма, в котором барахтаешься, не можешь из него вылезти. Да, теперь он это понимает. Но тогда знал только: Ева, Ева! Ева с ее вихрами гамена и веснушками, круглый год расползающимися по носу и щекам, словно круглый год на земле весна; Ева с ее гибким телом акробатки; Ева, одинаково хорошо сидящая в седле, за рулем автомобиля и за штурвалом самолета; Ева с ее уменьем говорить в постели такие нежные слова, что хочется слушать их с закрытыми глазами, как молитву; Ева, днем до самых глаз налитая цинизмом прожженного политика…