Ты здесь живёшь? - Ульвар Тормоудссон

— Пусть придет попозже. — От горечи в голосе не осталось и следа.

— Я ведь уже пригласила ее.

— Скажешь, что не выходит. Пожалуйста. Я так одинока, мне так отчаянно одиноко.

Воцаряется недолгое молчание. Атмосфера наэлектризована.

— У меня для тебя кое-что есть.

— Я приду.

Уна звонит в цветочный магазин и говорит, что совсем раскисла, сидеть дома и готовить не в силах, она пройдется, может быть, холодный ветер приободрит ее.

VIII

Серая шапка горы по другую сторону фьорда надвинута на террасу — ту самую, на которую кое-кто из жителей Города порой бросает грустный взгляд; некоторые при этом даже краснеют: для них развалины на террасе — это База.

Парень, работающий на рыборазделочной машине в холодильнике, толкает соседа и говорит:

— Элла Толстуха высматривает Оули Кошелька.

И действительно, в упаковочном цехе Элла Толстуха ищет взглядом своего Оули. Она тщетно пытается подняться на цыпочки: слишком уж много в ней килограммов, ей едва удается оторвать пятки от пола. Но и этого достаточно. Она видит его и снова опускается на всю ступню.

Дальнейшие ее действия изящными не назовешь, но они быстры, энергичны и эффективны: миг — передник сорван и брошен на штабель коробов, миг — поверх легли нарукавники и резиновые перчатки, миг — она уже бежит к выходу, и вслед ей улыбаются работницы — одни снисходительно, другие надменно, что-то бурча себе под нос.

А вот парни у разделочной машины, мимо которых она пробегает, не бурчат. Они орут:

— Бежишь отдаться, Толстуха? Давай-давай, Оули у нас парень здоровый!

И хохочут во все горло. Кое-кто из упаковщиц тоже смеется.

Но девушка не слышит вопроса, не слышит реплики, не слышит смеха: там, на дворе, ее Оули.

IX

Рассказывают, что как-то один приезжий спросил жителя Города, чему учит здешний пастор. Спрошенный ответил:

— Он учит, что не хлебом единым жив человек.

— А сам он живет согласно этому учению?

— Во всяком случае, хочет, чтоб хлеба этого было у него побольше, — ответил житель Города и закончил разговор.

Большинство жителей величают пастора Преподобием.

Преподобие высок, грузен и пузат. Свои длинные серо-бурые волосы он зачесывает назад. Лицо круглое, сизое, в прожилках, нос картошкой, глаза на редкость широко расставленные, рот большой, подбородок выступающий. Руки маленькие, ладони влажные, ногти длинные и желтые. Бросались в глаза его толстенные ляжки.

Преподобие был родом из Восточной Исландии, из тех же мест, что и Сигюрдюр Сигюрдарсон. В сан он был рукоположен тридцати лет. К сорока, однако, несмотря на неоднократные попытки, так и не добился пастората. Поэтому для канцелярии епископа оказалось полной неожиданностью, что, когда в Городе выбирали пастора, Преподобие собрал 73,2 % действительных голосов и на законном основании получил желанную должность. Всего же претендентов было пять. Вот тогда-то епископ и поднял вопрос об отмене выборности пасторов.

Преподобие был холост. Злые языки утверждали, что он импотент, и величали его скопцом божьим. Хотя чужие интересы волновали его мало, он входил в состав магистрата, а также был членом клуба «Ротари».

Преподобие во всем старался быть не как все люди. К примеру, он всегда, в любую погоду, носил кеды, не имел ни машины, ни телевизора. В сухую погоду ходил по городу пешком, в дождь ездил на велосипеде.

Разное рассказывали о Преподобии. Так, говорили, что все свои сбережения он хранит дома и обыкновенно поздним вечером пересчитывает их, словно Шейлок или Гарпагон.

О святости его ничего не рассказывалось.

В то утро Преподобие петлял на велосипеде по Главной улице, стараясь следовать глинистым перемычкам и объезжая самые глубокие лужи.

У почты ему повстречался коллега по магистрату, комиссар полиции Оулавюр, Оули Полицейский, или, как его обычно называли, Оулицейский. Говорили, что пастор и полицейский отлично ладят, а вместе с Сигюрдюром Сигюрдарсоном их называли святой троицей, поскольку во всех трудных делах они выступали единым фронтом.

— Привет, Преподобие. — Оулицейский схватился за руль пасторского велосипеда. — Куда это ты?

— Здоро́во, здоро́во, — ответил Преподобие, не снимая ног с педалей, ибо могучая рука полицейского твердо держала велосипед. — К Сигюрдюру думаю заглянуть.

— Что-нибудь случилось?

Преподобие прищелкнул языком.

— Мне нужна новая купель.

— Лужи тебе мало? — спросил полицейский и отпустил руль. Преподобие едва успел соскочить, и велосипед повалился на землю.

— Хам, — вырвалось у Преподобия. Он поднял велосипед.

— Увидимся, — произнес Оулицейский и, улыбаясь, направился к своей машине. — Вечером в «Ротари» будешь?

Проклятия пастора потонули в реве полицейской машины, которая ринулась в водяные объятья улицы, окатывая грязной водой зазевавшихся прохожих.

Преподобие остался сухим.

X

— Тут всегда так спокойно? — спросил худощавый парнишка, по виду недавно конфирмованный. Он сидел за грязным, грубо сколоченным обеденным столом в наживочной — сарае, примыкавшем к разделочному цеху, — и обводил взглядом коллег — двух разделочников, занятых на пластовке, третьего, отсекавшего рыбинам головы, и засольщика. Лицо его выражало явную надежду на положительный ответ.

— Спокойно?! В разделочной, приятель, совсем не спокойно, понял? — ответил третий разделочник. — Не суди по пересолке. Она-то идет чертовски медленно.

— Ты тут всего второй день, — сказал первый разделочник. — Разделки еще не было. Вот подожди.

Надежда в глазах парня угасла.

— Несколько лет назад мы были на сдельщине, — произнес засольщик. — В те времена ты бы, милок, таких вопросов не задавал.

— Или когда они высчитывали нормативы или как их там называют, — подхватил третий разделочник. — Тогда я был, слышь, на путине на юге. Работал за четверых. Вкалывал будь здоров, доложу я тебе.

Как-то вечером стояли мы на разделке. Вдруг входят два мужика в шикарных костюмах и с ними управляющий. Стоят себе, значит, и глазеют на нас — долго-долго, словно никогда не видали, как люди работают.

Потом поворачиваются к Палли Рыбьей Челюсти, а такого проворного разделочника я в жизни не встречал, и просят разрешения захронометрировать. Ну ладно, он не против. Вытаскивают, значит, они секундомер и засекают. И пошло дело, доложу я тебе. У меня был полный ящик рыбы с отрезанными головами, так я моргнуть не успел, как Рыбья Челюсть с ним расправился. Такого еще на моей памяти не бывало, а уж парни на разделке работать умели, доложу я тебе.

Вот после этих-то замеров они и придумали сдельщину.

Так что если ты не хотел остаться после разделки грязным и опозоренным, то надо было, дорогой мой, поворачиваться. Да, спокойно тогда не было, доложу я тебе.

— Ну и ну, — сказал паренек и откусил от булочки.

— Это еще что, — начал один из разделочников. — Я раз ходил в море с