Воевода на кочке - Борис Андрианович Егоров

не случайным, то как нелепо и уродливо выглядит твоя сестрица в наши дни! Жаль только, что такую удобную почву нашла эта недорослевая поросль под крылышком оборотистых людей, взявших на себя не свойственную им роль воспитателей молодежи.

ВОЕВОДА НА КОЧКЕ

В Бережках ждали нового главного врача. Когда гнедая лошадка с седоками показалась из-за поворота, сотрудники больницы в белых халатах торопливо вышли за ограду и приветственно замахали руками.

О предстоящем прибытии знали заблаговременно. Пациенты радовались:

— Доктор едет. Говорят, многоопытный…

Главный врач Загордюк выгружался недолго. Пока вносили скарб, он величественно поднялся на больничное крыльцо, оглядел село и холодновато произнес:

— Ну что ж… Будем исцелять и здесь.

Загордюк повел дело круто. В первый же день в сопровождении свиты из двух медсестер и завхоза он обошел больничные владения вплоть до дровяного сарая и внушительно объявил:

— Учтите: больница — это я!

В сельской больнице наступила пора абсолютизма. Прежде всего главврач направил внимание на укрепление экономики своего дворца. Мы имеем в виду скотного. Из добротно сколоченного хлева раздавалось тихое мычание буренушки и жизнерадостное свинячье повизгивание. А для того, чтобы буренка сохраняла доброту характера, а поросята — повышенное настроение, последовал строгий приказ:

— Все кухонные отходы и недоеденные больными обеды направлять ко мне!..

Калорийное питание благотворно сказалось на комплекции поросенка. За короткий исторический срок он превратился в девятипудовую свинью.

Многочисленные хозяйственные заботы оставляли у врача мало времени для ежедневных обходов стационара, для личного осмотра больных.

Пока Загордюк был увлечен воспитанием поросенка, его почтенная дебелая супруга, врач той же больницы, недрогнувшей рукой делила препараты, выписанные для больных, между больными и своей семьей. Первое же замечание по этому поводу было пресечено на корню суровым руководителем учреждения:

— Жена Цезаря вне подозрений!

Кстати о подозрениях. Загордюк с самого начала повел с ними тонкую дипломатическую борьбу.

Вот в кабинет вызван фельдшер.

— Присаживайтесь. Как самочувствие?

— Это в каком смысле?

— В смысле здоровья.

Удивленный необычной чуткостью, фельдшер садится па краешек стула.

— Ну, а скажи-ка, голубчик, — проникновенно продолжает главврач, — не слышал ли ты, чтобы обо мне кто худое слово говорил? Может, порицал действия руководителя?

— Занят я, товарищ Загордюк. Больных все пользую. Да и как-то неловко об этом.

— А должно быть ловко! — грозно встает с места главный врач. — Иди. И чтоб в следующий раз был в курсе.

Но фельдшер в курс войти так и не сумел. И на него стали все чаще валиться шишки. И когда однажды фельдшер нерасторопно составил отчет, Загордюк дал волю своему повышенному руководящему темпераменту и голосовым связкам. И пришлось фельдшеру собирать с полу листочки, брошенные рукой разгневанного начальника.

— Эх, уехал бы! — мечтательно говорили медсестры.

— Ей-богу, даже боязно к нему заходить, — мрачно замечал завхоз. — Такого страху нагонит! Потом два часа успокоиться не можешь.

— Слова при нем не вымолвишь, — вздыхал фельдшер.

— Впрочем, какое слово. Ежели на цыпочки привстать и что-нибудь о заслугах — это ему, как бальзам…

Сотрудники больницы не безропотно переносили выверты главврача-воеводы. Кое-кто осмеливался поднимать голос критики. Это случалось раз в год, на редких, как улыбка Загордюка, собраниях. Но дорого платили за это критикующие!

Однажды медсестра этой больницы высказалась в том смысле, что, дескать, главврач плохо контролирует потребление медикаментов.

Такая крамола ошеломила Загордюка! Он тотчас же поставил диагноз: «Язва. Злокачественная. Потребуется хирургическое вмешательство».

В больнице запахло не столько камфарой и йодоформом, сколько склокой и раздорами. Загордюк правил по принципу «разделяй и властвуй». Однако не перевоспиталась неуемная медсестра. Она даже осмелилась еще в газету написать. Чаша терпения главного врача переполнилась. И был обнародован категорический приказ об увольнении сестры-бунтарки. Текст приказа был составлен так красноречиво и убедительно, что, казалось, сама земля должна была разверзнуться под тяжестью ее грехов: «…за систематическое… за неподчинение… за оскорбление… за клевету… за унижение… за устройство беспорядков… за развал… за провал…»

Спекулируя на уважении населения если не к его личности, то к званию, Загордюк пытался распространить свою власть за границы больничного участка.

Вот он с царственным видом шествует по селу. Лик его важен. И хочется ему, чтобы селяне при встрече почтительно ломали шапки, а родственники больных на пороге изб привечали его свежевыпеченными караваями на вышитых полотенцах.

Но никто не приветствует Загордюка, его уже знают в округе. Помнят, как он под нехитро придуманным предлогом, например, отказался пользовать одного больного, того самого, который незадолго перед этим критиковал руководителя больницы за пассивность в общественной жизни.

Это помнят.

И никто не помнит, чтобы Загордюк — советский врач, представитель интеллигенции, человек, который должен быть носителем и проводником нашей культуры, — когда-нибудь провел лекцию в клубе, беседу с колхозниками.

Чего не было, того не было.

Разумеется, о поведении Загордюка узнали в райздравотделе. Но отреагировали очень спокойно:

— Он человек нервный, с повышенной возбудимостью. С ним надо тонко. Дипломированный врач. Учитывать надо.

Велико уважение к человеку с дипломом. Но может ли диплом стать символом непогрешимости? Государство вверяет обладателю маленькой тисненной золотом книжечки заводской цех, опытный агроучасток, лабораторию, сельскую больницу. Диплом — это не только академическое свидетельство о сданных экзаменах, а выражение доверия к специалисту, руководителю и воспитателю. И уважать диплом, оправдать доверие народа должен прежде всего тот, кому он дан.

Сколько в нашей стране таких маленьких больниц, школ, предприятий! Во главе их трудятся честные, преданные своему делу советские люди. Руководя коллективами, они сплачивают людей для успешной деятельности на благо государства, народа.

И вдруг попадается такой вот воевода на кочке. Он пытается провозгласить: «Учреждение, предприятие — это я!». Ему кажется, что все и вся в этом учреждении вращаются вокруг него. И вот воевода посылает уборщицу мыть полы в своей квартире, завхоза — приобрести для него поросенка. Супруга воеводы разъезжает по магазинам на служебной машине, а из казенного теса сооружаются дачные хоромы с резными наличниками.

В своем поведении он исходит из того, что ему все можно. Да еще подводит под это железобетонный фундамент:

— Меня надо ценить. Естественно, я требую уважения соответственно своему положению.

Но нет, не уважает наш народ таких людей!

И Загордюк не снискал, конечно, почета в Бережках.

…Наступил час, когда вновь у ворот больницы стояла запряженная гнедая лошадка. Загордюк покидал пределы неблагодарных Бережков. Предвидя, что в дальнейшем может произойти свержение, поборник абсолютизма бежал