Семь видений богатыря Родиполка - Анастасия РУТТ

свежесть, словно хотел запомнить родной, ни с чем несравнимый, отдающий прохладою, воздух.

Вечером мужики из рода Весны: батюшка ее, старый и седой Годин, сын его, мужалый брат Свет — принесли к речке мертвое тело, завернутое в новое серое полотнище. Отец же Чаруши, Болислав, да брат ее, Лель, нанесли бревнышек да стали стягивать толстой прочной веревкой. Поседевшая мать-Весна, тяжело ступая, принесла сухой соломы, что подложит под мертвое тело девицы. Родиполк же подмогу не оказывал, не был он в том роде, не стал он Чаруше мужем, так женихом и остался.

Похороны невесты так же были тихи, как и ее смерть. По той неделе назад зачахла она, захворала да и умерла, словно уснула. А теперь вот хоронят ее по вечеру, на зарнице, скромно, тихо. Людей было мало: сродники, соседи деревенские да и младой жених ее Родиполк. Но на того и внимания никто не обращал, все были в своем горе. Весна, поддерживаемая старым отцом, горько плакала. Лель, бледный, совсем белый, стоял рядом, словно тонкая высокая тень. Только искоса на Родиполка взглянул, ненавистно. Жених то подметил, и про себя вновь подумал: «Сторонний я, сторонний». Близ речушки, провожая дух Чаруши да ее младое тело к прародителям, стоял род брата Весны Света: жона да два высоких, взлохмаченных мальчонки. Положили невесты мертвое, совсем детское тело на бревнышки, что скрепили меж собою, да пустили по реченьке Оскло. Следом в реку вошел Болислав. С зажженною лучиною в поднятой руке он, не решаясь поджечь, дошел по саму грудину. Наконец решившись, резко бросил лучину на бревна. Загорелся красно-огненно костер. Охватили его яркие языки пламени ту сухую солому на бревнышках. А после, разгоревшись, подползли к мертвой невесте, сомкнув ее в свои большие огненные объятия.

Вот ежели Родиполк был бы ее мужем, то только он сам и схоронил бы ее, по своему чужестранному обычаю, как учила старая и седая прабабка Ханга, под земелькой-матушкой. Но того не случилось. Остался он женихом, без жены да без роду свого. Родители невесты его, Весна и Болислав, сладили, по обычаю свому древлянскому, костерище, чтобы то огнево проводило дух девицы к прародителям, к своему роду. Как загорелась та солома, более жених смотреть не стал, ушел.

Когда шел, все думал, что не сладилось ему мужем быть, род свой сделать, детей привести. «Знать, тот новый путь ждет меня, как и прадеда да прабабку моих. Пришло то новое для меня, должон я выполнить все, что судьба мне наметила. От того, богатырского, не уйдешь да не убежишь. Поеду я к самому князю, да на службу к нему стану богатырем. Ведь того же складу я, что и прадед мой, Всевласий-богатырь, да прабабка моя, Ханга-богатырка».

Пришла неспокойна ноченька. Родиполк не спал. Все он думал о той богатырской службе, а как глаза закрывал, то виделась ему Чаруша мертвая да тот костер на реке Оскло.

Дядька Журба под сенным оконцем, что к клети примыкает, дружку свою Любу уговаривать стал, чтобы та отпустила сына свого.

— Отпусти, милушка, сына-то свого к кнезю, служить богатырем, — говорил он ласково, тихо да нежно, чтобы гнев у дружки не вызвать, — сильным воином будет, славу сыщет.

— На что мне его слава! — встрепенулась мать гневно. — Муж-то мой опервый сгинул неведомо где. То ты и сына мого упечь хочешь?!

Но Журба на тот вызов Любин еще ласковее стал, словно и не приметил слова обидного.

— Что ты, Люба, добра желаю. С мужиками-то разное бывает, — успокаивал дядька дружку свою.

Младой Родиполк был в сенях, не спал да весь их разговор слушал. Сын-то сразу подметил, что сказывает дядька Журба да к чему ведет, но на то гнев свой не показывал, потому как одного хотел: уехать да служить князю в его сильной да большой дружине. Хоть и не терпел Родиполк Журбы, но словам его противиться не стал.

— Ой! — вскрикнула мать да за живот свой взялась.

Хотел было к ней Родиполк из сеней выскочить, но Журба оперед был. Он-то ее под руку взял да мягко спрашивал:

— Что, Люба моя?

— Дитятко пробудилось!

— Но то ладно все, — радостно кивнул Журба.

— Ох, Журба, тяжко мне отпускать его, тяжко…

— Отпусти его, мужик он ведь уже.

«Теперь уж решено все, — думал молодец, вспоминая слова то Журбы, то матери его Любы. — Уеду я, только обережку выпрошу. Ведь без нее нельзя. Она, обережная, и в боях укроет, и от врагов спасет, от разной нечисти да напасти убережет, отведет. А коли обережку не даст? — вздрогнув, сам себя спросил Родиполк. — А коли не даст, так и без нее уеду, — тут же сам себе твердо ответил, с решимостью богатыря. — Сам ту обережку сделаю, ведь недаром-то меня прародительница Ханга научила, судьбу-Вехоч на подмогу призову да Поруна, чтобы силы не отнял. Хоть и не материнская защита будет, но все ж защита. То так будет все ладно и без материнской обережки, уеду, — обидно подумал он, словно мать уже отказ ему сделала. — Все одно уеду». Как решил он о том, так спокойнее ему стало, да и сразу уснул в сенях на жесткой перине.

Проснулся он, как и всегда, рано, перед самою зорькою. Темное ночное небо уже посветлело, но еще не поспело окраситься нежным золотым цветом. Маленькая яркая тесемочка — нежная зорька — не золотила летнее небо, а только издали, сквозь темную серость, светлела. Отойдя от беспокойного сна, Родиполк не спешил вставать с жесткой перины и идти к тихим водам маленькой речушки Оскло. Единожды, только сегодня, этим ранним утром, он нарушил наставления своего прадеда Всевласия, да и весь свой обычай твердый богатырский — не пошел к прохладной реченьке, не купался в ее живительных, ласковых водах. Он еще долго лежал на грубой домодельной перине из сухой старой соломы.

Родиполк прислушивался. Мать-молодица уже проснулась да хлопотала на придворке, не жалея рук своих белых, нежных да мягких. Тихую горькую песню свою заводила, ласково, но тоскливо. Он вслушался.

Отсвет красной зореньки

В реченьке играет,

А младой сынок

На службу выезжает.

А как выйдет в чисто поле,

Так биться там будет

За князя свого

да народ великий.

Али некому того

молодца-то встретить,

В путь-дороженьку свести,

Нежненько пригледить.

Только ясна зоренька

То лицо ласкает,

А как все сложится,

Никто того не знает.

Только матушка родима

Печалиться будет.

Прощавай, сынок мой милый,

Пахарь-то великий,

Али выбрал службу ратну

Славну, но коротку.

Будь, сынок мой милый

С зорькой единенный,

Только она каждо утро