Лесной замок - Норман Мейлер

— Что ж, попробую, — в конце концов сказала Клара.

Инстинктивно ей хотелось согласиться с мужем. Если она этого не сделает, пропасть, разделяющая их, станет еще шире. Но как ей было поверить в то, что Алоис прав? Его старший сын вел себя точь-в-точь как Фанни. Только раз в десять хуже, чем она. Может быть, сыну передалось материнское проклятие?

С грехом пополам они прожили под общим кровом еще пару-другую дней. Стоял конец июня, и Алоис-младший трудился на ферме достаточно прилежно — достаточно для того, чтобы ему не запретили прогулок верхом на Улане. Выполнял все указания, старательно чистил ульи, знал, когда и куда передвинуть рамки. Он даже научился определять местонахождение пчелиной матки и помещать ее в королевскую клетку, не прибегая к стеклянной трубке. Подобно Старику, он справлялся одними пальцами.

Теперь вечерами, за ужином, молчание Алоиса-младшего было просто-напросто гнетущим. Никто не общался с ним в эти дни, даже отец, которому, однако же, невольно было жаль парня. Какую-то часть сыновней натуры Алоис понимал, может быть, даже чересчур хорошо. Скача верхом на Улане, мальчик казался самому себе ничуть не хуже какого-нибудь гусарского офицера на улицах императорской Вены. Но Алоис-старший слишком хорошо понимал и другое. Это сейчас у парня на первом месте конь, а скоро на смену коню придут девки. Отец осознавал это с такой отчетливостью, как будто избыточные соки юности бродили сейчас в нем самом. Все эти великолепные открытия! Нет ничего лучше того мгновения, когда женщина, впуская тебя, раздвигает ноги. Особенно в первый раз! И, если глаз у тебя наметан, ты узнаёшь о ней вдвое больше, чем можно прочитать на лице. Алоис-старший мог бы в этом поклясться. Вагина!… Кто бы ни создал ее именно такой, какова она есть, он наверняка был знатоком своего дела. (Верь Алоис в Творца Всего Сущего, он бы, пожалуй, по этому случаю восславил и Его.) Какое счастливое сочетание слизистых оболочек и чистой плоти, какие изумительные — пусть и миниатюрные — крепостные сооружения, все эти арки, пещеры и потайные ловушки! Алоис ни в коем случае не был философом и соответственно не умел рассуждать о Становлении (как о стадии самораскрытия Бытия), но все равно мог бы кое-что подсказать самому Хайдеггеру. Становление — это тот самый миг, когда женщина, впуская тебя, раздвигает ноги. Нет, не философом он был, а поэтом. А почему бы и нет? Это были возвышенные поэтические мечтания.

Давайте закончим вот на чем: если бы Алоису вздумалось потолковать со старшим сыном, у него нашлось бы что сказать, и немало. Но говорить на такие темы он не хотел ни в какую. Будучи стражем государственной границы, строго говоря, полицейским, он не доверял никому — в том числе и собственным сыновьям. Хорошему полицейскому необходимо быть настороже, как будто в руках у него хрупкая склянка со смертельно опасной кислотою. Настороженность уменьшает риск, на который ему приходится идти. Поделиться сокровенными мыслями с ближним означает, как минимум, спровоцировать его на их разглашение.

И все же если бы он поговорил с Алоисом-младшим, то без обиняков выложил бы ему: нет ничего лучше, нежели молодость и интерес к особам противоположного пола; он, отец, если уж на то пошло, имеет что порассказать на данную тему; «однако, сын мой, я должен тебя предостеречь: девицы и молодые дамочки чрезвычайно опасны. Бывает, они сущие ангелы; пусть и не каждая из них, но попадаются иногда и такие; однако ты должен быть готов иметь дело не только с ними. Даже у этих ангелов есть отцы, у них бывают братья. Порой, откуда ни возьмись, объявляется даже дядюшка. Однажды меня чуть было не избил как раз дядюшка. Я был крупным парнем, но он оказался еще крупнее. Пришлось мне перед ним поюлить, прежде чем он от меня отстал. Ну а взять тебя самого. Совершенно ясно, Алоис, что ты можешь навесить лапшу на уши кому угодно, но такая способность пошла бы тебе впрок в городе, а еще лучше — в большом городе. А здесь — в Хафельде и Фишльхаме — люди смотрят на вещи иначе».

Такую лекцию он мог бы прочитать сыну. Если бы, конечно, они испытывали друг к другу доверие. И от этого Алоису стало грустно. Причем, должен отметить, он сам и был в этом виноват. Что стоило ему укрепить свой родительский авторитет подобной проповеДыо?

Однако на разумно-циничный совет сыну (основанный на личном опыте) он так и не расщедрился. А ведь у него буквально язык чесался сказать: «Пользуй любую бабу, сынок, какая тебе даст, но не забывай о цене, которую, возможно, придется заплатить. Особенно в сельской местности. Послушай-ка, Алоис, деревенщина работать головой не обучена. Жопа у нее крепкая, но какою жизнью живут все эти люди, из года в год одною и тою же! Им скучно. Они устали от собственной скуки. И от нечего делать припоминают нанесенные им обиды. Так что, еще раз говорю тебе: берегись! Смотри не доведи девчонку до беды. Потому что, неровен час, придется доказывать, что не ты ее обрюхатил! А такое далеко не всегда докажешь».

Лежа в постели, Алоис обливался потом. Личная драма сына под его мысленным взглядом перерастала в трагедию. Вот какие слова он теперь беззвучно адресовал Алоису-младшему: «Никогда не сбрасывай со счетов отца девки, с которой валяешься на соломе. Не зли понапрасну мужика-тугодума. Пройдет десять лет, и он, выяснив, где ты живешь, снесет тебе голову из двустволки. Я за свою жизнь таких историй вдоволь понаслушался».

Поскольку бесы умеют отличать человеческий самообман от подлинных движущих мотивов, я вскоре понял, что за всеми этими не произносимыми вслух отеческими наставлениями на самом деле скрывается страх за самого себя: Алоис-старший трепетал так, словно речь зашла о его собственной шкуре.

Где-то месяц назад в местной пивной прозвучали слова, которыми Алоис поначалу пренебрег, как ничего не значащими. Ему рассказали о человеке, живущем в нескольких километрах от Фишльхама, в противоположной от Хафельда стороне. По свидетельству двух очевидцев, этот человек знал Алоиса и высказывался о нем без малейшей симпатии. Оба свидетеля настойчиво втолковывали собутыльнику:

— Он тебя знает, это уж как пить дать! И ты ему не нравишься. — И оба, твердя это, посмеивались.

— Уверяю вас, — со всем набранным в округе авторитетом возразил Алоис, — я его знать не знаю. А если и знал когда-то, забыл. Его имя для меня пустой звук.

И впрямь дело обстояло именно так — по крайней мере, до одной бессонной ночи в июне. Алоис поднялся из супружеской постели, выглянул в окно, полюбовался залитыми лунным светом огородами и подумал о том, как возблагодарила бы его эта земля, не изнури он ее посадкой раннего картофеля, тянущего из нее последние соки. Тут он поглядел на полную луну — и это была промашка, потому что луна напомнила ему (а значит, заставила вспомнить) лицо того самого человека, который отзывался об Алоисе Гитлере с крайним неодобрением.

Господи! Это же контрабандист, которого он однажды взял с поличным в Линце. Да, теперь он вспомнил. Этот идиот пытался провезти в Германию трубочку опиума. Алоис вспомнил, с какой ненавистью смотрел на него пойманный за руку преступник. Смотрел так вызывающе, что у Алоиса возникло желание ударить его, хотя подобный поступок был бы, разумеется, ниже его достоинства. На службе он никого не бил — уже долгие годы никого.