Краем глаза - Дин Кунц

Едва Нолли повесил плащ и «пирожок» на вешалку, на пороге одного из зубоврачебных кабинетов появилась Кэтлин.

— Готов страдать?

— Я же рожден человеком, не так ли?

— Я смогу обойтись минимумом новокаина. Так что к обеду заморозка отойдет, и ты сможешь насладиться вкусом пищи.

— И что ты ощущаешь, являясь участником этого исторического события?

— Ощущения у меня куда более сильные, чем у Линдберга[46], когда тот приземлялся во Франции.

Она сняла временную коронку со второго левого нижнего малого коренного зуба и заменила фарфоровой, которую этим утром получила из лаборатории.

Пока она работала, Нолли наблюдал за ее руками. Тонкими, изящными, словно у молоденькой девушки.

Нравилось ему и ее лицо. Косметикой она не пользовалась, каштановые волосы завязывала узлом на затылке. Кто-то мог бы сказать, что она похожа на мышку, но, по разумению Нолли, от мышки у нее были разве что чуть вздернутый носик да миниатюрность.

Закончив, она дала ему зеркало, чтобы он мог полюбоваться своей новой коронкой. За каких-то пять лет, без излишней спешки, Кэтлин исправила ошибки, допущенные природой. Нолли получил идеальный прикус и фантастическую улыбку. Установка этой коронки завершила процесс.

Кэтлин распустила волосы, и Нолли повел ее обедать в их любимый ресторан, обстановкой напоминающий классический салун и с божественным видом из окон. Захаживали они туда часто, так что и метрдотель, и официант встречали их как добрых знакомых.

Нолли, естественно, все звали «Нолли», а вот к Кэтлин обращались не иначе как «миссис Вульфстэн».

Они заказали мартини, а когда Кэтлин, проглядев меню, спросила мужа, чему бы он отдал предпочтение, он предложил:

— Устрицы?

— Да, то самое, что тебе нужно, — в ее улыбке не было ничего мышиного.

За ледяным мартини она спросила о клиенте, и Нолли ответил:

— Он купился. Больше я его не увижу.

Закон не требовал грифа секретности для документов об усыновлении ребенка Серафимы Уайт, потому что заботу о нем взяла на себя семья матери.

— А если он выяснит, что к чему? — обеспокоилась Кэтлин.

— Подумает, что я — никудышный детектив. Если придет за своими пятью сотнями баксов, я их ему верну.

На столе, в стакане цвета янтаря горела свечка. Нолли полагал, что в этом мерцающем свете лицо Кэтлин сияет куда ярче, чем язычок пламени.

Причиной их взаимного интереса стало увлечение бальными танцами. Познакомились они, когда перед очередным турниром каждому потребовался новый партнер для фокстрота и свинга. Заниматься танцами Нолли начал за пять лет до встречи с Кэтлин.

— Этот подонок хоть сказал, почему он хочет найти ребенка? — спросила она.

— Нет. Но я уверен, что ребенку будет гораздо лучше, если его местопребывание останется в тайне.

— Почему он так уверен, что ребенок — мальчик?

— Понятия не имею. Но я не стал разубеждать его. Чем меньше он знает, тем лучше. Я не понимаю, какой у него мотив, но, если уж разыскивать этого типа по его следам, искать нужно отпечатки копыт.

— Будь осторожен, Шерлок.

— Он меня не пугает.

— Тебя никто не пугает. Но хороший пирожок стоит дорого.

— Он предложил мне десять тысяч баксов, чтобы я заглянул в документацию «Католической семейной службы».

— И ты сказал ему, что по нынешним расценкам такая работа стоит двадцать?

Позже, дома в постели, после того Нолли доказал, что не зря ел устрицы, они лежали держась за руки.

— Это загадка, — нарушил тишину Нолли.

— Где?

— Почему ты со мной?

— Доброта, нежность, человечность, сила.

— Этого достаточно?

— Глупыш.

— Каин выглядит словно кинозвезда.

— У него хорошие зубы?

— Хорошие. Но не идеальные.

— Так поцелуй меня, мистер Идеал.

Каждая мать верит, что ее ребенок ослепительно красив. И будет утверждать то же самое, дожив до ста лет, когда этот самый ребенок превратится в восьмидесятилетнего старика.

Каждая мать уверена, что ее ребенок умнее других детей. К сожалению, время и жизненный выбор ребенка обычно заставляют ее пересмотреть свои взгляды, тогда как в вопросе красоты первоначальным мнением она никогда не поступится.

На первом году жизни Барти вера Агнес в удивительные способности ее сына с каждым месяцем лишь укреплялась. Большинство младенцев к концу второго месяца жизни могут улыбнуться в ответ на улыбку, но осмысленно улыбаются лишь на четвертом месяце. Барти часто улыбался уже на второй неделе. Многие дети громко смеются на третьем месяце, но Барти впервые рассмеялся на шестой неделе.

В начале третьего месяца, а не, как положено, в конце пятого, он уже говорил: «Ба-ба-ба, га-га-га, ла-ла-ла, ка-ка-ка».

В конце четвертого, а не на седьмом, сказал: «Мама», — четко зная, о чем толкует. И произносил это слово, когда хотел привлечь ее внимание.

Играл в «ку-ку» на пятом месяце, а не на восьмом, мог стоять, за что-то держась, на шестом, а не на восьмом.

В одиннадцать месяцев его словарь расширился до девятнадцати слов, тогда как большинство детей в этом возрасте обычно произносят три-четыре.

Вторым словом после мама стало папа, которому она учила малыша, показывая фотографии Джоя. Третьим — пирог, которое он произносил, опуская букву «р» — пиог.

Эдома он звал Е-бомб. Марию — Ми-а.

Когда Бартоломью впервые сказал: «Кей-юб», — и протянул ручку к своему дяде, Джейкоб удивил Агнес, расплакавшись от счастья.

Барти начал ходить на десятом месяце, к одиннадцати твердо стоял на маленьких ножках.

К двенадцатому месяцу освоил горшок и всякий раз, когда у него появлялась необходимость усесться на стульчик из яркой пластмассы, гордо объявлял: «Барти а-а».

1 января 1966 года, за пять дней до первого дня рождения малыша, Агнес застала его в манеже за необычной игрой. Он не просто изучал пальцы ног. Нет, сначала крепко ухватив самый маленький пальчик левой ноги большим и указательным пальцами правой руки, он, хватаясь за каждый пальчик, добрался до большого. Потом проделал ту же операцию с правой ногой, только на этот раз начал с большого.

Все это время лицо Барти оставалось серьезным и задумчивым. Ухватив десятый палец, он долго смотрел на него, сдвинув бровки.

Затем поднес руку к лицу, изучая пальцы. Свободную руку. И вновь прошелся по всем пальцам обеих ног. Потом еще раз.