Хроники Червонной Руси - Олег Игоревич Яковлев

ГЛАВА 59

В зиму 1092 от Рождества Христова на Руси случилось моровое поветрие. Умирали люди от разных неожиданных болезней, одни тяжко, другие легко, быстро, в одночасье, почти и не мучаясь. В одном только Киеве от Филиппова поста и до Мясопуста погребено было аж семь тысяч человек.

Не обошёл мор стороной и Червонную Русь. И здесь голосили жалобно жёнки, потерявшие родных, и здесь немало осталось сирот и одиноких пустых хат, в которых из большой семьи никто не уцелел.

Прокатилась напасть сия по Волыни, пронеслась волной по Днестровским городкам, краем зацепила Перемышль, ушла за Горбы, в угорскую пушту и там исчезла, растворилась посреди пустынной безлюдной степи, словно надорвавшись, потеряв силы.

...Рюрик метался в бреду, в лихорадке, шептал что-то невнятное. Иногда он открывал глаза и смотрел вокруг невидящим, пустым оком. Ланка, почти не отходящая от постели первенца, держалась, лицо её сделалось каменно неприступным, Володарь же вынести братних мук долго не мог, уходил в соседний покой и сидел там часами, обхватив в отчаянии руками голову. Он знал, хорошо знал, из-за чего так страдает и умирает старший брат.

«Боже, Боже! Спаси душу его! Не для себя ведь он — для нас для всех! Для Руси Червонной! Мечтал, чтобы города цвели, чтоб торг шумел, чтоб на рольях тучные хлеба колосились! Молю тя, Господи! Не казни брата моего Рюрика! Да, преступил он, преступил грань добра и зла! Но кто из смертных не преступал её николи! Апостол Пётр трижды за ночь отрёкся от Тебя! Апостол Павел сперва вовсе гонителем Имени Твоего был! Так дай же, дай, Господи, брату моему делами добрыми искупить грехи сотворённые!»

Молитвы не помогали. В поздний сумеречный час Ланка, шурша одеждами, выскользнула из ложницы и осторожно тронула Володаря за руку.

— Тебя кличет. Хочет молвить что, верно. Худо ему.

...Голова Рюрика покоилась на высокой подушке. При виде брата он попытался улыбнуться, но только сумел чуть шевельнуть устами.

— Сядь, — наконец шёпотом прохрипел старший Ростиславич.

— Помираю я, брате, — продолжил он, едва Володарь опустился на скамью у изголовья. — Бог меня карает. Ярополка убил чужой дланью убивца наёмного, топерича вот Мешка. Погряз аз, погряз во грехах несмываемых... Вот и пробил час мой... Прежде чем помру, постричься хочу... Жаль, ранее не возмог сего... Мирское возобладало... Ты, Володарь, стол княжой в Перемышле... наследуешь... Крепко держи волости наши! Борони от ворогов!.. Иного боюсь... паче всего... Как бы за мои грехи вам с Васильком... кара не пришла... Ты... того... Ты помни... Всё помни, что я створил... Но тако не делай...

— Полно, брат! — улучив мгновение, Володарь оборвал жаркий шёпот умирающего. — Ты не ради себя грех творил... О том и я, и Василько знаем... Ты себя не кори... Как лучше хотел...

Рюрик, снова попытавшись выдавить на обескровленных сухих губах подобие улыбки, решительно качнул головой.

— Нет, брате! Виновен аз!.. Нет мне прощенья пред престолом Всевышнего!.. Прощай! Родных наших береги!.. Ступай топерича... Василько коль прискачет, покличь... С им такожде... Проститься... надобно... И попа зови... Иеромонаха Николу... Постриг бы меня...

Володарь, понурив чело, с горьким вздохом покинул ложницу. Понял он окончательно: Рюрик — не жилец. Уже в горнице столкнулся он с Васильком. Из-за плеча его выглядывало в свете свечи зарёванное лицо поспешившей в Перемышль из Владимира сестры Елены.

— Слава Христу! Успел, братец! — глухо вымолвил Володарь. — Пойди, простись с Рюриком. И ты, сестра. Худо ему. За попом велел послать.

...Рюрик издал последний свой вздох рано утром, едва забрезжила на востоке за увалами розовая заря. Морозный день обещал быть ясным и тихим. Прекратился снег. Унялся внезапно, оборвался как-то резко, вмиг злой ветер.

На колокольне собора Святого Василия печально зазвонили колокола. В горле у Володаря стоял тяжёлый ком. Ушёл старший брат, человек, бывший для него поддержкой в лихой час, всегда готовый наставить, дать верный совет. Ушёл, едва достигнув возраста Христа. Воцарилась в душе пустота, мертвая, до звона в ушах. Потерял Володарь счёт часам, как в тумане, видел он корсту с телом Рюрика, устанавливаемую в приделе церкви, видел горько рыдающих мать и сестру, видел строгую тупившую очи Анну Вышатичну, бояр перемышльских, отроков, простых посадских людей, пришедших проститься со своим князем.

Но вот ворвался в пустоту решительный голос Юрия Вышатича.

— Принимай, княже Володарь, стол перемышльский! — возгласил он торжественно, и Володарь вдруг увидел прямо перед собой посреди собора высокий столец, обитый царьградской парчой. Он подошёл медленно, сел, принял благословение священника, поцеловал крест.

Понял внезапно, что он теперь — первый, старший, что ему предстоит отныне принимать самые сложные решения, вершить большие и малые дела на этой земле.

То ли почудилось, то ли в самом деле на миг промелькнуло в толпе полукругом обступивших его набольших мужей лицо Таисии в чёрном чепце на голове. Даже если и так, не до неё было сейчас Володарю. Словно физически ощутил он наваливающуюся ему на плечи тяжесть. То была тяжесть власти, которую ему предстояло нести. И нести надо было её на раменах своих достойно через лета и беды, чтобы помнили его, сына Ростислава, добром все вот эти люди, собравшиеся в соборе, а вослед им дети их и внуки.

Было немного страшно, охватывало чувство, что парит он в воздухе, летит неведомо куда...

Молебен окончился, народ разошёлся. Через крытый переход на хорах церкви вернулся Володарь в хоромы. Сам не зная, зачем, кликнул двоих отроков, пошёл вместе с ними на городские стены. Долго смотрел с высоты на струящуюся внизу Вагру, затем перешёл на заходнюю[258] стену, стал всматриваться вдаль. Темнели пологие склоны Горбов. За ними, за перевалами — угорская пушта, хорошо знакомая, но чужая земля. Смутной тревогой преисполнялось сердце.

— Сторожу надо наладить. В Горбы, к русинам, верных людей послать! — сказал он бывшему рядом Юрию Вышатичу. — Позаботься об этом, друже, — добавил уже мягче. — О мадьярских и ляшских делах следует нам всё подробно знать.

...Вечером Володарь сказал княгине Ланке: