Москва и Россия в эпоху Петра I - Михаил Вострышев

В город Кадом Тамбовской губернии 20 ноября 1687 года из села Игнатьева Шацкого уезда явился крестьянин Максим Тимофеев сын Кривошеин. Начало уже смеркаться, когда он подошел к лавкам на торгу. У одной из них, в конце ряда, на ларе было выложено несколько пар голиц. Кривошеин пощупал одну пару, взял ее в руки и, не видя никого в лавке, спрятал голицы под полушубок и пошел с торга. Но едва он сделал несколько шагов, как услышал сзади крик. Максим бросился бежать, но был настигнут хозяином лавки посадским человеком Андроном Арефьевым и другими торговцами. Вместе с поличным, то есть украденными голицами, его доставили в Съезжую избу.

На допросе Кривошеин в краже сознался, прибавив, что разбоев и иной татьбы за ним не было.

При разборе дела воеводою стольником Федором Ильичем Мустофиным огласили 9 статью 21 главы Соборного уложения: «А приведут татя и доведут на него одну татьбу, и того татя пытать и в иных татьбах, и в убивстве. Да будет с пытки в иных татьбах и в убивствах не повинится, а скажет, что он крал впервые, и того татя за первую татьбу бить кнутом, отрезать ему левое ухо и посадить в тюрьму на два года. Животы его отдать истцам. А из тюрьмы выимая, посылать его в кандалах работать на всякие изделья, где государь укажет. А как два года в тюрьме отсидит, и его послать в Украйные городы, в какой чин пригодится, дав ему письмо за дьячьею подписью, что он за свое воровство урочные годы в тюрьме отсидел и выпущен».

На основании этого закона Кривошеина перед воеводою пытали, дали ему 54 удара, но и с пытки он ни в чем другом, кроме кражи голиц, не повинился. Тогда крестьянину «Максимке Тимофееву Кривошеину, – как сказано в документе, – за первое его воровство, кражу голиц, 14 января 1688 года учинено наказанье и казнь – бит кнутом и отрезано ему левое ухо, и посажен в Кадом в тюрьму на два года».

Но не истек еще год после заключения Кривошеина в тюрьму, как его помещик Трофим Гаврилович Жуков подал в декабре 1688 года челобитную на имя «государь Иоанна и Петра Алексеевичей и царевны Софьи Алексеевны», в которой говорит, что «Кривошеин ни в каких других воровствах себя не оговорил; что воевода Мустофин учинил ему, Кривошеину, наказанье и торговую казнь, мстя ему, Жукову». Далее он сообщает, что «Кривошеин, сидя в тюрьме, помирает голодною смертью», и просит его «из тюрьмы освободить на чистые поруки».

Челобитная была уважена, и 19 декабря 1688 года два кадомских посадских человека и четыре крестьянина дали поручную запись в том, что «Максимка Кривошеин из тюрьмы в Кадоме освобожден на чистые поруки, чтобы ему впредь не воровать, воровским людям поноровки не чинить, воровские рухляди не принимать и у себя не держать. А буде он в таких воровских делах объявится, и на нас пеня великих государей, что укажут».

И. Беляев

– Ах ты, Господи, да как же это мы устроим-то все? Нечто это супротивления не вызовет? Подикось, бороды брить и платья короткие носить указано! Что ты скажешь, Ермолаич?

Плотный дородный воевода сердито зашагал по комнате, в волнении поглаживая свою седую пушистую бороду. Сухопарый подьячий с небольшой козлиной бородкой был, видимо, в смущении и не знал, что ответить.

– Мы рабы его пресветлейшего царского величества, – начал он, – и его государевы слуги. Супротив его воли мы пойти не можем, и не токмо за явное неповиновение его указу, но и за упущение и ослабление его приказания строго отвечать будем… А только, Григорий Петрович, беспременно от народа супротивление будет. И горожане, и посадские царскому указу будут неподатливы.

– Царь государь велит, так придется против ослушников и силу употребить.

– Силу-то, боярин, силу. Да ведь и сила-то силе рознь. Начни-ка ты одному бороду стричь, а их в это время десятки разбегутся. Ищи их, поди, потом в глуши. Да, его царского величества гнева нам не миновать.

– Что же сделать-то нам теперь?

Подьячий усмехнулся, хитро прищурив глаза.

– Да вот что давеча я забыл сказать, боярин! Посадский Губин по своему делу приходил. Насчет откупа все. Прикажешь, что ли, его обнадежить?

Воевода сердито махнул рукой.

– А ну тебя с Губиным! Вот нашел время. Говори, что ты выдумал?

– Что я выдумал, боярин! Я вот насчет Губина только вспомнил. Обнадежить бы его следовало – человек он надежный.

Воевода понял, что приходится уступить своему подчиненному.

– Ну, ладно, ладно! Пусть откуп за Губиным останется, говори только скорее, что ты выдумал, не томи меня.

– А вот что, боярин! Держи ты все дело в глубокой тайне, никому не говори об указе. А в воскресенье вели всем в собор на чтение после обедни царева указа собраться. А собор-то потом стрельцами окружи, да и, не выпуская никого, начни бороды да полы стричь. Уж тут неостриженных немного останется. В соборе-то, чать, и так половина города бывает, а тут из любопытства и усердия, что царь батюшка пишет, еще больше народа соберется.

Лицо воеводы прояснилось.

– Молодец, Ермолаич, удружил. Это ты ловко выдумал. Тут-то мы их всех, голубчиков, и окорнаем… А уж я-то свою бедную бородушку сегодня сбрею, – добавил он с грустью.

– И не думай, боярин, и не думай. Как увидят это, толки разные пойдут; пожалуй, народ заранее перепугаешь и сумление вызовешь.

– Да, пожалуй, и это верно, – согласился воевода. – Ну, уж потом, видно, на себе царский указ исполнить придется. Думал ли я, что на старости лет в немца заморского обращаться придется! – Он глубоко вздохнул и, подозрительно покосившись на молчавшего подьячего, добавил: – Ну, что же, коли на то царская воля. Нам ее только исполнять надо! Ступай, Ермолаич, распорядись, чтобы всех оповестили, что воевода, мол, строго велит всем в собор в воскресенье к обедне приходить – царский указ слушать.

Подьячий, низко поклонившись, вышел. А воевода, сидя за столом, глубоко задумался и часто тяжело и печально вздыхал, смахивая невольно набегавшие на глаза слезы.

* * *

Темная ночь окутала спящий город. Улицы Перми были темны и пустынны. Порою лишь проходил дозор из стрельцов, да иногда мелькали огни фонарей. То возвращался домой какой-нибудь боярин или богатый посадский. Простой горожанин рисковал попасть в съезжую избу за такую несвоевременную прогулку, хотя бы это и произошло оттого, что он засиделся в гостях у радушного знакомого.

Однако по одной из улиц, где, как и по всему городу, не было ни одного фонаря, осторожно пробирался молодой стрелец и остановился под забором у сада, примыкавшего к богатым расписным хоромам.

Стрелец с испугом оглядывался по сторонам. Но едва ли он боялся дозора. Что могли сказать ему, стрелецкому пятидесятнику, простые дозорные стрельцы?.. Он, видимо, ожидал опасности с другой стороны.

Действительно, он мог опасаться, что богатый посадский Федот Псоич Марков крепко смотрит за своим домом и за красавицей-дочкой Марфушей, которую посадский к ужасу своему раз уже застал у забора с молодым стрельцом.