Рукопись, найденная в чемодане - Марк Хелприн

Когда зажегся свет, до меня дошло, что музыка смолкла. Горовиц подпер голову левой ладонью и с самым удрученным выражением лица проговорил:

– Жизнью клянусь, Паоло, не могу я понять, который из них звучит лучше. Одно другого стоит.

Смеджебаккен не шелохнулся.

– Который же из них, Паоло? Помоги мне.

– Э-э, – сказал Смеджебаккен – Э-э, Владимир… мне кажется… мне кажется… мне кажется, тот, что справа, звучит глубже.

– Вот этот?

– Нет, этот же от меня слева. Тот, что слева от меня, от тебя справа. Ох уж эти люди искусства. – Последние слова Смеджебаккен адресовал мне, впервые осознав мое присутствие, хотя пока еще не понял, кто я такой, и все дальнейшее адресовал исключительно Горовицу. – Звучность того, что справа, я уподобил бы кларету в сравнении с божоле. Ведь вам, в особенности для исполнения Моцарта, требуется этакий колокольный звук, слегка приглушенный почти неощутимой дымкой наложения, начинающегося при касании каждой из клавиш и длящегося затем как нежное эхо.

– Но что насчет Бетховена?

– Бетховен. Бетховен – он… не такой беспримесный, более округлый, не столь металлический. Этот рояль идеален для той области, в которой Моцарт и Бетховен встречаются друг с другом, и, кого бы из них вы ни играли, это и есть тот магический круг, в котором вы хотели бы оказаться. Каждого из них необходимо слегка подтянуть в сторону другого. Ибо они подобны биполярной звезде, и для достижения абсолютного совершенства того или иного из них требуется уклоняться от их индивидуальных устремлений в сторону центра.

– Браво! – сказал Горовиц, посылая воздушный поцелуй, кланяясь и показывая работникам Стейнвея, что он выбрал рояль, стоящий от него слева.

Прежде чем исчезнуть в сверкающем интерьере фабрики и затем, предположительно, усесться в свой лимузин, он сказал:

– Спасибо, Паоло. Увидимся в следующий раз.

Кто-то из работников фабрики распахнул перед собой двустворчатые двери, словно полная женщина, делающая упражнения для грудных мышц, и они со щелчком зафиксировались. Он подкатил тележку, прикрепил ее к треугольному основанию, на котором стоял рояль, выбранный Горовицем, и повез его из студии, выключив свет перед выходом.

– С Горовицем всегда вот так, – сказал мне Смеджебаккен. – Заплатил – получил.

– И часто вы этим занимаетесь? – спросил я.

– Пару раз в неделю. Они мне платят.

– Знаю. Мне ваша жена рассказала. Хорошо платят?

– Не меньше жалованья, которое я получаю в Транспортном управлении, но я бы делал то же самое и бесплатно.

– Весьма необычно.

– Это единственный дар, который я смогу передать своему ребенку, – сказал он.

– О чем это вы?

– О музыке.

– Да, музыка… – повторил я, получив лишь смутное и неудовлетворительное представление о том, что он имел в виду.

– Когда-нибудь, – продолжал он, – исполнение музыкального произведения научатся воспроизводить в записи такой высокой точности, что оно будет восприниматься, как будто музыкант играет перед нами, – технология, о которой мы сейчас и не мечтаем, – и тогда дочка сможет слушать все, что только пожелает, в любое время. Я хочу накопить на это денег.

Я не осмелился попросить его уточнить свои слова, ибо он, по неведомой мне причине, был так растроган собственным заявлением, что глаза его так и заискрились в свете, падавшем из верхних этажей фабрики. Я решил, что с этим можно и подождать, и поэтому сменил тему.

– Знаете, я сам немного играю, – сказал я. – Не то чтобы хорошо, но достаточно, чтобы оценить того, кто действительно знает, чем занимается; достаточно, чтобы понять, что Моцарт был посланником небес. И я думаю, что он знал об этом, еще будучи ребенком. Знаете, все время приходится слышать о Фрейде, Марксе и Эйнштейне. Мне кажется, что поистине великим из них был только Эйнштейн, но даже и его совершенно затмевает Моцарт, который, по моему мнению, был величайшим человеком, когда-либо жившим на земле.

– Да, – сказал Смеджебаккен. – Это вам не какой-нибудь бейсболист. Его величие бесспорно.

После несколько неловких мгновений, когда никто из нас не мог ничего сказать, потому что сказать надо было так много, Смеджебаккен внимательно посмотрел на меня.

– А, вы из того самого ресторана!

– И с той самой крыши, – добавил я.

– Да, та самая крыша! И кофе.

– Я его ненавижу, – сказал я, глядя на его чай.

– Пойдемте в дом, – сказал он мне. – Здесь становится холодно. Посидим на кухне.

– Вы пьете чай?

– Если вы войдете в дом, – сказал он, – я вам все объясню.

– Не понимаю, как это человек, которому достало ума раскусить, что такое кофе, может позволить себе оправдывать чаепитие.

Смеджебаккен наклонился над кухонным столом, протянув правую руку к выключателю. Когда он дернул за шнур, помещение заполнилось теплым светом, а его лицо засияло, как тыква.

– Я далек от совершенства, – ответил он.

– Но предаваться наркомании в собственном доме, на виду у своей семьи…

– Они меня простили.

– Почему вы не бросите?

– Я становлюсь старше, – сказал он, – и все яснее понимаю, что не могу уже разворачиваться с той же легкостью, с какой мне удавалось это в молодости. Тогда я мог по нескольку дней обходиться без сна, мог работать до упаду, а потом, ненадолго вздремнув, приняться за дело снова. Казалось, конца не будет ни мощи моей, ни энергии. Но теперь у меня не так много жизненных сил, чтобы намечать по шестнадцать оргазмов на день, и гораздо меньше, чтобы их достигать. Нынешний я, хоть и стал мудрее, с физической точки зрения отношусь едва ли не к другой породе. Было время, когда избыток энергии искажал все мои воззрения.

Да и как могло быть иначе? Я думал, что достижимо все на свете, а время движется с достойной сожаления медленностью. Трудно поверить, но мне хотелось, чтобы оно шло быстрее. Я, бывало, ночь напролет слушал музыку, а весь следующий день укладывал шпалы. Потом молодость меня покинула, сбежала, как трус от ответственности. И теперь, когда я изрядно уже покоптил свет, мне требуется больше сил, чем у меня имеется. Я не знал, что мне делать. Знал только, что мне необходима была энергия.

– И вы решили найти искусственный заменитель?

– Да!

Он вскочил и выбежал за дверь. Я подумал было, что им двигал стыд, но через минуту он вернулся с книгой, которой так сильно стукнул по столу, что я вздрогнул.

– «Наркотические растения», автор – Уильям Имбоден! – провозгласил он взволнованным голосом. Потом стал быстро перелистывать страницы, пока не нашел нужный отрывок. – «В Тибете, – стал он читать, – усталым лошадям дают большие чаны с чаем, чтобы повысить их трудоспособность. Говорят, благодаря своим чайным рационам они резвятся как жеребята. Расстояние между деревнями определяют количеством чашек чая, необходимым для поддержания сил человека, идущего по этому маршруту. Установлено, что три чашки приравнивают здесь к восьми километрам».