Рукопись, найденная в чемодане - Марк Хелприн

– А что насчет золота, добытого в Соединенных Штатах или Канаде?

– Основная его часть и здесь извлечена из земли рабским трудом. Так что порче подвергнут каждый слиток. Но в конце концов, – продолжал я, – золото становится легитимным. Нельзя ожидать, чтобы отсвет безнравственности сохранялся на нем при множестве переходов от владельца к владельцу, как нельзя ожидать от людей знания того, чего они знать не могут. Но все же огромная часть золота попадает в лапы преступников, диктаторов, наркоторговцев. Для того чтобы им владеть, они вынуждены, так сказать, метить его своей печатью, так что, зная, что оно принадлежит им, мы знаем, что забираем его у кого-то, кто, едва ли не по любым меркам нравственности, не имеет на него никакого права.

– У кого же вы хотите его забрать?

– Золото, которое я имею в виду, хранится в клетях, и самая многообещающая клеть принадлежит некоему шейху с Аравийского полуострова, имеющему две сотни жен, несколько тысяч рабов и пятьдесят «кадиллаков». Если подданные начнут его критиковать, он будет их пытать и мучить, пока они не умрут.

– То, что вы предлагаете, бесчестно при любых обстоятельствах, – сказал Смеджебаккен.

– Нет, – возразил я. – Действия определяются контекстом. Мне представляется, что чем дольше это золото будет оставаться в своей клети, тем больше зла просочится в мир. А если мы его изымем, то тем самым облегчим бремя мира.

Вновь появилась миссис Смеджебаккен. Выглядела она голодной и усталой. Ясно было, что она еще не обедала, а мое присутствие ей в этом деле мешало. Я боялся, что, даже если ее муж решится действовать по моему замыслу, она его остановит. Но вряд ли это имело особое значение, ведь мне до сих пор не удалось убедить самого Смеджебаккена. Причиной того могло быть какое-то упущение с моей стороны или же его собственный недостаток – скажем, избыточная скромность или же неверно сформированное понимание того, что такое хорошо и что такое плохо. А то и просто нехватка воображения.

Можете представить мое изумление, когда он повернулся ко мне и сказал:

– Вот что. «Янки» будут играть с «Канзас-Сити», и я раздобыл два билета. Так вот, можете один из них взять, и тогда мы увидимся там завтра.

Он вышел, и, когда его шаги загромыхали по лестнице, его жена, которая, казалось, боролась с тупой зубной болью, вызывающе мне улыбнулась и бросила:

– Вы – бейсбольный болельщик?

Загадочный образ Анжелики Смеджебаккен не выходил у меня из головы. Когда над кухонным столом прозвучал ее неловкий вопрос: «Бейсбольный болельщик?» – то она, хоть и была чистокровной итальянкой, показалась мне самой настоящей японкой.

На следующий день мне пришлось схватиться за живот и застонать, чтобы меня пораньше отпустили из хранилища. Осковиц не был образцом деликатности, и сказать ему, что ты болен, ничего не означало, если эти слова не сопровождались чем-то схожим с финалом «Мадам Баттерфлай». Но это-то сработало, и уже около полудня я поднялся из подвала и вышел на солнечный свет.

Хотя мне снова пришлось опуститься под землю, в метро, там, в отличие от банковского подземелья, гуляли воздушные потоки и тянулись туннели, а в Бронксе, когда колеса застучали по рельсам, проложенным по эстакаде, в открытые окна вливались лучи солнца. По-моему, сейчас в поездах установлены пластиковые сиденья – я видел такие в фильмах, – но в ту эру их обшивали деревом или прутьями. Чтобы прутья не выковыривали, их покрывали шеллаком. В те дни Бронкс был тихим спокойным местечком, где произрастало до оторопи много зелени. Я, наверное, не погрешу против истины и не впаду в сентиментальность, если скажу, что все тогда происходило медленно, потому что в сердцах у людей был мир – и что в сердцах у людей был мир, потому что все тогда происходило медленно. И насколько я помню, пятнистая тень под эстакадами надземки была безмятежна, как Амазонка, неоновые вывески в витринах магазинов сияли, как глаза ягуаров, а потоки машин, спокойные и равномерные, текли, словно черные воды под мостом.

Направляясь к стадиону «Янки», я размышлял о том, каким способом Смеджебаккен придумал устроить нашу встречу. С помощью семи строчек на маленьком картонном билете (стадион «Янки», ворота, секция, ряд, место, дата и время) можно, оказывается, доставить двоих людей из совершенно несопоставимых областей земли в ту точку, где в определенный момент времени они окажутся рядом.

Это, думал я, могло бы стать способом спасти даром растрачиваемый потенциал неожиданных встреч, таких, например, когда в летний день оказываешься в одном вагоне с женщиной столь же прекрасной, как само лето. Иногда я мысленно возвращаюсь к началу века и к тем женщинам, которых тогда видел и которым даже теперь посвятил бы всего себя без остатка, если бы только смог увидеть их снова. Я помню, как сияли их лица, помню цвет их глаз. В белых платьях представали они мне или на обрывистом берегу Лонг-Айленда, или на променаде у гавани, или в поезде, отправляющемся в Оссининг в четыре часа пополудни.

Если бы только я мог не пропустить те мгновения! Но я почти всегда был слишком застенчив. А вот билет на какое-нибудь общественное мероприятие – бейсбольный матч, лекцию или концерт – позволил бы женщине, которой ты его вручил, обстоятельнее поразмыслить над кратким своим воспоминанием о тебе, повстречавшемся ей в транспорте, и, возможно, тобою увлечься. А если нет, то, по крайней мере, ты сможешь получить удовольствие от бейсбольного матча, лекции или концерта, сидя рядом со скорбно пустым сиденьем.

Смеджебаккен не был женщиной, и мечтания мои мгновенно улетучились, когда я увидел его сидящим на стадионе «Янки» с бумажными пакетами на коленях.

– Что это? – спросил я, указывая на пакеты.

– Это еда, – ответил он. – Слыхали о таком?

– Но что за еда?

После долгих лет жизни за счет фирмы я отвык от всего, кроме самых изысканных ресторанов, а дома питался почти исключительно рыбой, рисом и овощами.

– Вот это пиво, – сказал он, вручая мне бумажный пакет объемом в полпинты. – Я пью «Рейнгольд», безалкогольное.

– Пахнет, словно проба мочи, – сказал я, осторожно принюхавшись.

– Да, – сказал он. – В одном из них – анализ мочи, который мне надо передать своему урологу. А в другом – пиво. Кто знает, в котором из них что?

– Ну а это что такое?

– Кошерная говяжья сосиска, – сказал он, вручая ее мне.

– А что за дрянь такая на ней намазана?

– Большинство американцев называют это горчицей.

– Но она совсем не похожа на горчицу. Слишком яркая. Выглядит как краска. – Я попробовал ее. – А на вкус – настоящее дерьмо.

– В этом вините Бронкс, – сказал Смеджебаккен.

– А это что такое?

– Это называется картофелем фри. Вы давно живете в этой стране?

– Они такие маленькие, – заметил я. – Мне нравится, когда картофель нарезан соломкой.

Пиво оказалось светлым «Пилзнером», кошерная говяжья сосиска, пятнадцать минут назад снятая с алюминиевого вертела, все еще оставалась горячей, а у картофеля фри был такой вкус, которого я не испытывал с монастырских времен, когда имели обыкновение жарить картофель на оливковом масле и приправлять его местными травами. Это, хоть и не походило на «Павильон», было совершенно недурственно!