Кружево Парижа - Джорджиа Кауфман

змейкой спускавшийся из Швейцарии, дорогу, что мы прошли, дома Оберфальца и ниже – Санкт-Мартина.

– Очень красиво. А возвращаться хорошо?

– Хорошо! – засмеялась я. – Вчера ты сказал, что в моем прошлом черная дыра?

– Да?

– Вот она.

За все утро Джим не сказал ни слова, но молчание не удручало. Я догадывалась, что он просто ждет, когда я заговорю.

Все шло совершенно не по плану. Я тщательно продумала наше расписание. Большое турне задумывалось как образец роскошного путешествия со множеством снимков у различных культурных и туристических достопримечательностей, чтобы, когда вернемся в отдельные квартиры в небоскребе Митчела, придать нашему образу новую форму. Но теперь мне казалось, что все карты у него в руках и он меняет правила игры. Мне хотелось вернуть бразды правления, но я была рада, что мы здесь. И точно так же, как я вовсе не собиралась его целовать, а потом так вышло нечаянно, мне не хотелось ничего рассказывать, но слова сами сорвались с языка:

– Здесь я впервые поцеловалась. На этом самом месте. С Томасом Фишером.

Мне было тяжело говорить, но Джим просто стоял рядом и смотрел на долину.

– Меня изнасиловали. Я думала, что никогда не оправлюсь. Потом, через пару месяцев, Томас повел меня сюда гулять, и я заснула, а когда открыла глаза, он спросил, можно ли меня поцеловать. Я словно очнулась от кошмара. Я влюбилась в Томаса, у нас был роман. Такой невинный.

Я замолчала… все эти чувства, такие давние, вдруг обрели реальность, как холмы вокруг.

– Я тогда была беременна, не от Томаса, а от того чудовища, который меня изнасиловал. Герр Майер, почтальон и друг, взял меня под крыло. В те дни забеременеть незамужней считалось позором, а стать матерью нацистского ублюдка тем более. Майер и Томас решили, что в Швейцарии мне будет безопаснее, герр Майер отвел меня своей тропой вверх и через перевал.

– И ты больше не возвращалась?

– Нет.

– А ребенок? – после долгого молчания так тихо спросил он, что ветер почти унес слова.

Я отошла на несколько шагов, потом вернулась к нему.

– У меня родился мальчик. Я назвала его Лорином в честь герра Майера. Когда ему исполнилось почти два года, я оставила его и уехала в Париж, чтобы разбогатеть, как говорят.

– А что с ним стало?

– Не знаю.

Я тупо смотрела на долину, которую знала как свои пять пальцев. То там, то сям виднелись новые здания: нелепо большой отель, начало подвесной дороги. Да, перемены добрались и сюда.

– Я увидела его только еще один раз и отдала на усыновление. Он знал приемную мать лучше, чем меня, так что это имело смысл.

– Тяжело, наверное, было, – заметил он, глядя на долину, а не на меня.

– Я была молода и эгоистична, – пожала плечами я. – Конечно, нелегко. Не надо было его оставлять. И я так и не пришла после этого в себя. Вот такая черная дыра.

Я села на скалу, а он присел на корточки рядом.

– Пошли дальше, – пригласила я и повела его по тропе к перевалу.

Я называла ему горы и цветы, которые узнавала, постепенно вспоминая все больше. В конце концов голод и жажда взяли верх, и мы вернулись в долину.

– Сейчас пойдем в ресторан, – сообщила я, понимая, что выбора нет. – Там могут быть мать и сестра. Мы владели заведением.

Мы прошли несколько шагов, и я остановилась.

– Джим, я боюсь.

– Слушай, Роза, – сказал он, касаясь моего локтя, – самое плохое позади. Ты не сдвинешься с места, если не оставишь свои страхи.

И легонько подтолкнул.

Джим открыл дверь и пошел впереди. Гул голосов стих, и все местные уставились на нас. Я держала ручку двери, пропуская Джима вперед. Люди, окинув нас взглядом, возвращались к своим беседам. Здесь мало что изменилось, разве что скатерти сменили на красные – раньше они были зеленые – да стопочка меню лежала на барной стойке. Раньше у нас был один или два экземпляра, и мать ревностно хранила их около кассы. Стоит ли говорить, что наши завсегдатаи знали меню как свои пять пальцев.

Джим направился к дальнему концу бара, где обычно сидели герр Майер и Томас, и выдвинул стул. У меня выбора не было, и я села на скамью у стены, рассматривая зал.

Юный официант ставил на поднос напитки, а за барной стойкой женщина средних лет беседовала с мужчинами.

Официант раздал напитки и предложил нам меню.

Я нервничала и даже не взглянула в него, зная, что ничего не изменилось, и заказала на итальянском.

Ой, ma chère, думаешь, я сглупила? Так далеко зайти и не воспользоваться возможностью вплыть в зал и похвалиться?

Я предполагала, что деревенские наслышаны о моих успехах за эти годы.

Хорошо помнила, как по Оберфальцу, где известен и обсуждается каждый твой шаг, разносят сплетни. Но во мне до сих пор жила неуверенная в себе девчонка, много лет назад подававшая в баре пиво и кнедлики. Мне, годами репетировавшей эффектное появление на публике, хотелось просто прошмыгнуть незамеченной, поесть и так же, не раскрывая своего имени, исчезнуть.

Джим поднял кружку пива.

– Выпьем.

– Zum wohl, – ответила я. – Здоровья.

Делая заказ, я мимоходом спросила официанта о владельцах ресторана. Он назвал Деметцев, что объясняло отсутствие матери и сестры. Деметцы мне всегда нравились.

До войны у них был бакалейный магазин, потом их вынудили продать его Рамозерам.

– Твое лицо, – показал Джим, набивая рот супом-гуляшом. – Обгорела, вся красная.

Я коснулась щеки – она горела.

– После обеда нужно где-то добыть крем.

Рамозеры еще владели бакалейным магазином, они процветали и при оккупации. Я прошла вперед, опьяненная знакомым запахом тмина и ржаной муки от schüttelbrot, местного хлеба, который сушили в сетках, свисавших с потолка, копченым запахом ветчины с белым салом под темно-лиловой корочкой, подсушенной на воздухе и приправленной специями.

Я подошла к прилавку.

– Guten Tag, – машинально сказала я и нахмурилась.

Я не собиралась говорить по-немецки, но слова сами слетели с языка, и теперь ничего не оставалось, как продолжать.

– Будьте добры, триста граммов ветчины, столько же местного сыра и schüttelbrot.

Дверь за спиной скрипнула, выпустив молодую женщину с ребенком и впустив высокого старика с газетой в руке.

Джим ходил по магазину, рассматривая товары и цены.

– Ух ты, в жизни не видел столько копченостей!

Я повернулась к женщине за прилавком, и она, поднеся тяжелый нож к ветчине, посмотрела на меня, подняв брови. Я кивнула. Потом порежем сало потоньше.

– А что произошло с Кусштатчерами из ресторана? – спросила я,