Выстрел в Опере - Лада Лузина

Даша лицезрела смешной, недоразвитый, дедсадовский мир с высоты всезнающего господа бога — и позиция эта нравилась Чуб несказанно. В то время как не ведающие о ее временном превосходстве прохожие шарахались от них, как от городских сумасшедших.

Потом был поезд, удушливый общий вагон — в горячий летний период билетов к морю в кассе попросту не было, и подкупленный Дашей Чуб проводник запихнул их в общак Орудуя метлой, Землепотрясная с боем взяла две верхние полки, и целые сутки, отделявшие Киев от Крыма, обе Киевицы проспали без задних ног.

А утром Маша увидела чудо — поезд въехал прямо на пляж, провез их по краю моря и принес на приморский Феодосийский вокзал.

Но, в отличие от похожей на сказочный Зурбаган Феодосии, Коктебель Маше не понравился. Точнее, Маше не нравилась Даша!

Преодолев одиннадцать километров на древней, раскаленной от солнца попутке, Чуб тормознула машину у чахлого коктебельского кустика, пришла в полный экстаз — и так из него и не вышла.

«Я помню этот куст! Мы тут с одним пацаном зажимались!»

За кустами открылась аллея дома писателей и кустарный плакат:

Улыбнись, ты в Коктебеле!

За плакатом — указатель:

До моря осталось 300 шагов!

За сим — длинная-предлинная набережная.

«Землепотрясно! — взвизгнула Чуб. — Никаких цивильных отелей. И зачем их понастроили? Цивилы все только портят!»

На набережной Даша выпила молочный коктейль «Вкус детства» и «коктейльчик» «Новая вкуснятинка для вас», съела один из «безумных десертов» под названием «Хамское наслаждение». Обрадовалась, как родной, бумажке с надписью «Меняю виноград на деньги» и тут же совершила обмен. Вступила в диспут с продавцом полудрагоценных камней, защитившим свой лоток от воров табличкой «Краденые камни не приносят счастья». И купила букет кустообразной «ебун-травы», которую продавала тетка в горохастом купальнике.

Тетка как раз шлепала секс-травой по ягодицам парней с текстом «Купите, мальчики, букет, чтоб стояло много лет» и нашлепала Дашу, приговаривая: «Чтоб парни по барам водили и ничего от вас не просили, пока сами не захотите!»

«Маша, смотри! Во прикол!» — (Под выставленной на прилавке коллекцией крымских вин крепилась бумага «Замена мужей на летний период. Мальчики напрокат. Голубым не обращаться!»)

«Маша, смотри, это дом Волошина! Он его сам построил! Видишь, окна с рамами в виде солнышек…»

«Маша, смотри, это кафе „Бубны“! Но это уже не то, где Волошин с Толстым нажрались и, спьяну, расписали все стены…»

«Маша, видишь!»

Маша видела.

Веселый, беспроблемный, богемный, не понимающий цивильных законов Коктебель был страшно похож на Дашу Чуб!

На нее и саму можно было вешать табличку «безумный десерт „Хамское наслаждение“».

И неудивительно, что здесь Даша чувствовала себя как дома, а Маша — не в своей тарелке.

На многолюдной набережной ее словно бы разом окружили сотни Землепотрясных Даш Чуб — молодых и старых, полуголых, убранных в разноцветное тряпье, увешанных бусами, трясущих папуасскими косами, разрисованных узорами. Звенящая четырьмя монистами, серьгами, двадцатью браслетами Даша в кожаных шортах-трусах, в вышиванке слилась с толпой — стала почти незаметной!

«Маша, видишь! Это коктебельские камни. Волошин делил их на три класса. Низший класс — „собаки“. Это серые. Класс выше — „лягушки“. Это зелененькие. И высший класс — сердолики. Но их уже не найдешь».

Спустившись на усыпанный пестрою галькою пляж, Чуб заставила Машу набить «собаками» два дореволюционных, но новеньких кожаных, изъятых из шкафа Кылыны саквояжа и тащить их на гору.

«Я больше не могу!»

Теперь, держа увесистый сак под мышкой и метлу на плече, Чуб бойко вышагивала впереди — (в пушистом венке, сплетенном из «ебун-травы», в хлопчатобумажных в красную клубничку трусиках-стрингах, в подвязанной под грудью рубахе), — такая же потная, как Маша, но довольная и совершенно счастливая, не умолкающая ни на секунду!

— А Волошин, между прочим, был солнцепоклонником, язычником! И не скрывал этого! Потому и дом себе построил такой, чтобы в его студию попадали первые лучи солнца. И рамы сделал в виде солнышек. И ходил в таком хиппарском, типа греческом, балахоне с венком на голове. И все считали его колдуном. Цветаева говорила: «Макс, вы чародей».

— А про Ахматову Цветаева писала, что та чернокнижница… Даш, дай я отдышусь. Не могу больше.

Разведчица встала. Достала из саквояжа бутылку с водой.

— Вот видишь! Видишь! — запрыгала Чуб. — Ахматова ж таки была ведьмой! А Макс Волошин тоже из Киева! Он — киевлянин. Родился у нас.

— Жаль, что он у нас не остался… А еще эти камни. Зачем мы их тащим?

Хотя, по словам Даши Чуб, все именитые гости Волошина (включая Булгакова!) заболевали чисто коктебельской «каменной болезнью» (часами собирали на берегу разноцветные камешки), Маша эту болячку не подцепила. Камни, как и сам Котебель, оставили ее равнодушной. Полуденное, почитаемое Волошиным солнце нещадно пекло ее непокрытую голову. И единственное, что удерживало Ковалеву от бунта, — второй, порученный ей, саквояж был невесомым.

Но труднообъяснимое чудо, лишившее веса семикилограммовую ношу, занимало Машины затравленные солнцем мозги меньше, чем уныло-зудящая мысль:

Ее мученья не имеют ни малейшего смысла!

Она и согласилась-то на них от отчаяния, оттого, что зашла в тупик. И сейчас вновь и вновь корила себя за поспешность:

за то, что согласилась ехать сюда:

за то, что одной глупой промашкой свела многодневные труды Кылыны на нет:

за то, что подсела на подлую «Рать», как на наркотик.

— Камни — традиция! Волошин просил, чтобы все, кто придет к нему на могилу, бросали туда коктебельские камешки. А еще на них можно писать свои желанья — и они обязательно сбудутся. Я ж говорю, Волошин был не просто чувак! Ведьмак или волхв. Он предсказал Марине Цветаевой встречу с ее будущим мужем. Не в стихах, а на самом деле. Машка, не раскисай! «Еще немного, еще чуть-чуть…» — пропела Чуб.

И обомлела. Потрясенно прикрыла рукой половину лица.

Повинуясь резкому движенью руки, метла на Дашином плече развернулась и ударила Машу по уху.

— Даша… — заплакала незаслуженно обиженная, и потому не осознавшая сразу:

Чуб пела!

— «Еще немного, еще чуть-чуть, последний бой, он трудный самый. А я в Россию домой хочу…»

Привычный и зычный, Дашин голос разносился над охровыми, выжженными солнцем холмами, над морем, лежащим внизу, как огромное чародейское зеркало.

— «…я так давно не видел маму». Мама! Я пою! Пою! Макс, спасибо тебе! — истошно зарыдала Чуб на все побережье. — Я знала, ты — волшебник! Чего я на его могилу столько гальки несла? — подалась она к Маше. — Я ж загадала, чтоб ко мне голос вернулся!