Девушки без имени - Серена Бурдик

Луэлла плакала страшно, цеплялась за сестру, отказывалась ее отпускать. В конце концов отец взял ее на руки и сел в кресло, держа, словно маленького ребенка. Она спрятала лицо у него не груди. Свободную руку Эмори протянул мне. Я подошла, и он обнял мои ноги, притягивая меня к себе. Одно последнее мгновение мы были семьей. Одна дочь плакала на груди отца, а вторая покинула нас, благословив своей жизнью.

После возвращения Эффи я вернулась в этот дом. Пока она была жива, я спала в гостевой комнате, устроив там все по своему вкусу, и приходила и уходила, когда вздумается. Я собиралась снова уехать после ее смерти, но война помешала Луэлле вернуться в Англию. Я не хотела бросать ее и осталась.

Только через пять лет мы с Луэллой смогли уехать из страны. Луэлла вернулась в Англию и вышла замуж за английского американца, который позволял ей носить короткие платья и закатывать дикие вечеринки. Мир изменился, и этот новый мир ей подходил. Я вернулась в Париж, где меня часто навещал Жорж. Мать в старости на радостях от того, что дочь снова с ней, стала вполне терпимой.

Эмори так и не уехал с Болтон-роуд. Все годы, что мы с Луэллой жили с ним, его привычки не менялись. Какое-то время он горевал по Эффи, а потом снова начал играть. Когда в его волосах появилась благородная седина, женщин вокруг него стало еще больше. Но мне от этого почти не было больно. Боль я испытывала только из-за смерти дочери и чувства вины за то, что я потеряла последний год ее жизни.

Я никому не рассказывала о девушке, которую отвела к цыганам. Инес тоже. Она заявила полиции, что человек, принесший Эффи в ее дом, отказался назвать свое имя и что с ним не было никаких других девушек. «Бедняга доктор, — соблазнительно улыбаясь, говорила она юному наивному полицейскому, — он уже упустил однажды ту девицу и теперь видит ее везде». Прислуга подтвердила ее показания, я тоже, и полиция закрыла дело. Я сняла деньги со счета, открытого для меня Жоржем, и лично отдала их той девушке. Она сказала, что ее зовут Мэйбл.

Только после смерти Эффи, прочитав ее историю, я узнала, что на самом деле звали девушку Сигне.

Долгие годы я пыталась опубликовать историю Сигне. Но никто ею не заинтересовался. Никто не хотел слушать о том, как борются за свою жизнь девушки в Нью-Йорке. Правду о Сигне этот мир мог бы и не выдержать. Он страдал от ран, нанесенных войной, и хотел чего-нибудь роскошного и прекрасного. Эту историю стали читать только в 1939 году, спустя двадцать три года.

Открыв посылку от издателя и увидев книгу Эффи — в веселой голубой обложке с маленькой белой птицей, — я не только почувствовала, что все закончено, но и поняла, что год, когда я потеряла дочь, оказался прожит не зря. Я поняла, что, спасая одну девочку, я спасла другую.

Книгу мне принес Трей, осторожно положив ее на кухонный стол, на котором я лущила горох. Он ездил в Бостон навестить свою сестру. Стоял один из тех чудесных дней, когда воздух прохладен и нежен, солнце ласково светит с высоты, по небу бегут белые облачка, а деревья кажутся особенно зелеными и густыми.

Меня теперь сложно было удивить, но, увидев название книги, я поняла, что чувствовала Эффи, когда сердце замирало у нее в груди. Должно быть, я побелела, потому что Трей отнял у меня горох и усадил на диван. У нас было четверо парней, и я полагала, что уже повидала все, от чего сердце может остановиться. Я ведь уже вырастила старших, и они ушли из этого дома вполне живыми, и даже без особых шрамов.

Трей вложил книгу мне в руки.

— Пора кормить скот, — сказал он и ушел.

Новенькая книга поскрипывала в руках. Я открыла ее, погладила страницы, белые и крепкие, как яблоко внутри. Пахло от нее чем-то сладким, а не как от старых книг — плесенью. Странно было смотреть, как возвращается твое прошлое. С той ночи в хижине, проведенной вместе с Эффи, я никогда не произносила имени Сигне Хаген.

Я не называла его даже Трею. Он вернулся через час, прислонился к косяку тощей спиной и посмотрел на меня весело, как всегда.

— Ты ее прочел?

— Ну, дорога домой дальняя. — Он улыбнулся. В глазах его танцевал все тот же огонек, что и много лет назад. — Странно, что Эффи рассказывает мне твою историю после стольких лет.

Я захлопнула книгу:

— Почему ты думаешь, что это моя история? В ней нет никакой Мэйбл.

— Что ж, давай посмотрим. — Трей сел рядом со мной, вытянул ноги и заложил руки за голову. — Эта девочка, Эффи, сбегает из Дома милосердия вместе с другой девочкой, которая спасает ей жизнь и уходит в лесную хижину. — Он оглядел наш дом. — В принципе, похоже.

— Это вовсе не значит, что мы должны говорить об этом.

— Пожалуй, задавать подобные вопросы жене после девятнадцати лет брака это слишком.

— Да уж, пожалуй!

— Ну и хорошо.

— И дети никогда не узнают.

— Есть, мэм! — Трей обнял меня за плечи.

Сумерки согрели комнату, моя голова лежала у него на груди, я слушала тихое биение сердце и смотрела в окно.

Наша любовь вышла очень простой. Я ее не искала. Первые несколько лет, что я прожила с цыганами, я не поднимала головы и делала, что мне говорили. Я была им благодарна и не хотела ничего испортить. Но если я поднимала голову, всегда замечала, что Трей мне улыбается. Он помогал с работой, гадал мне и смешил. Я никогда в жизни так не смеялась. А любовь просто к этому прибавилась.

Когда мы поженились, ему исполнилось восемнадцать, а мне двадцать один. Какое-то время мы еще жили в дороге, но мир менялся так быстро, что скоро уже некуда было поставить фургон, чтобы тебя не согнали с криками про частную собственность. Мы взяли деньги, полученные от матери Эффи, выстроили этот домик и стали разводить скот. Вообще, я отдала эти деньги Марселле и Фредди, думая, что их с трудом хватит, чтобы отплатить мое проживание с ними, но они просто зашили их в матрас и хранили для нас.

Не знаю, почему я тогда заплакала. Может, дело в книге, в которой было заключено мое прошлое, или в воспоминаниях о том, как была добра ко мне семья Трея. Но я разозлилась на себя из-за этих слез и попыталась встать.

Трей удержал меня:

— Это было очень давно. Ты была ребенком, Мэйбл. Никто тебя не винит больше. И ты тоже перестань.

Но я расплакалась еще горше, содрогаясь всем телом. Хорошо, что двое младших сегодня остались у Марселлы и Фредди. Я никогда не плакала перед детьми.

Трей молча обнимал меня, пока я не выплакалась. Потом, шлепнув себя по коленям, я встала, радуясь, что у меня есть дело — горох.

— Мы остались вдвоем на целый вечер, и я умираю от голода. Хватит об этом. — Я махнула рукой в сторону книги, лежавшей на диване.

Я не рассказывала мужу про Эдну, про тот первый побег, про полицейского. Трей ни на кого в этом мире не держал зла. Он даже простил бы укусившую его блоху. Хотя я никогда не смогла бы признаться ему, что я сделала и что сделали со мной, — и я была рада, что он все узнал. Я не удивилась, что он простил меня за все прегрешения, но мне стало легче.