Лев в тени Льва - Павел Басинский

«Ты думаешь, что религия спасет от всего этого, и ты, конечно, прав, – пишет Лев Львович. – Но разве нет ближайших средств, в существующих формах жизни, для того же? Мне кажется, что, если бы политика народов стала нравственной, если бы дипломаты не были бы дипломатами в слепом смысле этого слова, а стали бы христианами, и с ними вместе – правительства, то очень легко мы могли бы избегать войны. Уступить японцам, что они просят. Убраться из Порт-Артура. Очистить Маньчжурию. Если бы правительство поняло, что такие внешние захваты никогда не бывают прочны, что только мирным путем, трудом и торговлей можно прочно победить страну, оно бы непременно сделало это. Но оно рассуждает иначе и от этого войны, смерти, разорение, страдания и всякое зло».

Главное различие в их взглядах было одно. Сын верил, что высокие нравственные принципы можно претворять в уже существующие формы жизни. А отец – нет. Сын верил, что можно правильно «пасти народы» с помощью существующих государственных, общественных и религиозных институтов, которые нужно реформировать, но не разрушать. А отец – нет. Всего-то, чего добивался сын – чтобы отец делегировал ему право: нести свет отцовской истины в существующие формы жизни. Влиять именем сына Толстого не только на общество, но, может быть, и на самого государя. Не это ли он мечтал обсудить с отцом, когда всей душой рвался в Ясную Поляну?

Лев Львович не вел постоянный дневник, но, приехав в Ясную Поляну в июле 1904 года, подробно записывал свои впечатления от встречи с отцом. Возможно, потому, что в этот момент вновь решалась его судьба. Он остается жить в Ясной Поляне или нет?

5 июля: «Вчера приехал сюда из Крыма. Утром в 6 часов я лег отдохнуть после двух ночей в вагоне, но не мог спать от возбуждения. В 8 я опять встал и пошел на пруд купаться. Возвращаясь с пруда домой, я встретил отца в аллеях. Я подбежал к нему, и мы обнялись. Первое, что он сказал мне: “А я бегу всё за тобой”. Он окружил пруд, где искал меня. Это проявление его любви ко мне меня тронуло и показало ярко, как он горячо относится ко мне. Он стал расспрашивать меня про жену, боясь, что у нас с ней расстроились отношения. Слава Богу, что я мог утешить его».

Но уже через десять дней в его дневнике появляется другая запись: «Тяжелая, трудная здесь жизнь для человека, который ищет правды. Жизнь в Ясной Поляне полна лжи и зла, и несмотря на то, что ее хозяин искренне проповедывает христианство, он живет в ужасающем язычестве, несмотря на то, что он проповедует простоту и лишение, он живет в страшной роскоши и богатстве. Полный дом слуг, обжорство, праздность, суета сует. Формы жизни в Ясной Поляне очень тяжелы и, если бы не сущность ее, это был бы дом разврата».

Каким тоном это написано! Как будто пишет посторонний человек, впервые заехавший в Ясную Поляну, чтобы сверить свои представления о великом Толстом с реальностью, и глубоко разочарованный всем, что он увидел. По сути, Лев Львович повторяет в дневнике самые расхожие слухи о Ясной Поляне, где Толстой, проповедуя на словах одно, на деле купается в богатстве и роскоши. Где он это увидел? И почему не видел этого раньше, когда создавал «шведский оазис в русской пустыне»? И кто это пишет? Человек, который отказался жить в Хелуане в простом пансионате и снял для семьи роскошный номер в Tewfic Hotel, где останавливались англичане. Которого в Египте по внешнему виду принимали за богатого англичанина. Который снимал в Крыму дачу рядом с Воронцовским дворцом.

Перемену в его настроении нельзя объяснить иначе, как тем, что общего языка с отцом он не нашел. Это подтверждается записью, сделанной через неделю: «Надо избегать Ясной, которая не изменится к лучшему, пока я сам не поселюсь в ней… не изменю моей жизни в ней. Но изменить ее в старой Ясной нельзя. Поэтому жить здесь можно только по-новому, вновь, на новом месте. А пока этого нельзя, надо жить на чужой стороне, хотя это и тяжело, хотя это и грустно. Но если Бог во мне, то мне никто больше не нужен. Как это радостно и ясно. Я всюду с Богом, и чем меньше мне мешают быть с ним, тем мне легче, и лучше, и радостнее…»

Несчастный! Даже осуждая отца, он буквально повторял его мысли!

Но что случилось в Ясной Поляне в июле 1904 года? Что так поменяло настроение Льва Львовича? На этот счет нет свидетельств. В это время в Ясной Поляне готовились к проводам на фронт сына Андрея. В Пирогове умирал от рака старший брат Толстого Сергей Николаевич, и Толстой ездил к нему с доктором Никитиным. Как всегда, было много посетителей. Шла обычная работа, в которой отцу помогали его близкие…

Последнее обстоятельство важно! В Ясной отсутствовавший там без малого год Лев Львович застал отца выздоровевшим после Крыма, бодрым и полным энергии. И опять вся жизнь семьи вращалась вокруг него, подчиняясь его расписанию. Он поглощал всех вокруг, не делая для этого никаких усилий, потому что это и так представлялось всем законным и справедливым. Только Софья Андреевна роптала.

«…папа́ стал ко всему поразительно равнодушен, – пишет она сыну после его отъезда в Петербург. – Это люди называют старческой мудростью, но я еще до нее не дожила. Он теперь очень здоров, бодр, энергичен; весь дом им поглощен, все пишут, переводят, работают для его книги изречений мудрецов: сидит Абрикосов – пишет, Коля, Маша – пишут, Саша – на ремингтоне, Лина переводит, Лизанька Оболенская, Наташа – все работают. Какая сила духа поработить всех и всех заставить жить и работать по своей воле! Одна я трудно выношу этот гнет, давно я его на себе уж чувствую, 42 года, пора и устать. И потом мне всё страннее кажется такое равнодушие, безучастность ко всем близким, и такой всепоглощающий эгоизм. И вероятно, он и в этом прав».

С возвращением в Петербург, с осени 1904 года, начался новый период жизни Льва Львовича, который он потом считал «самым удачным» пятилетием в своей жизни. Он снова хотел отправиться на фронт военным корреспондентом «Нового времени», но этому воспротивился Суворин. Он понимал, что реальные сводки с театра военных действий едва ли нужны его полуофициальной газете. Возможно, что он и поберег Толстого-сына, к которому относился всегда с большим сочувствием, за что и тот в письме к нему признался: «Я иногда чувствую к Вам больше близости, чем к родному отцу…»

Оставшись в Петербурге, Лев Львович все-таки начинает активно выступать в качестве журналиста «Нового времени», печатая цикл статей под названием «Мысли и жизнь». В первой же статье он заявляет о том, что нужно вести войну до победного конца. Такого оголтелого милитаризма ждали от кого угодно, но только не от сына Толстого. Это был настоящий поход против отца.

«Много слышится голосов, глубоко пессимистических и безнадежных, а то и просто усталых и вялых, отзывающихся на современные события, – заявлял он. – Но как жалки, недостойны эти голоса рядом со стойким, спокойным и мудрым отношением русского народа к настоящей войне, как ко всякой войне…

Настоящая война на Дальнем Востоке – война великая, какой не видала Россия с Петра. Она идет за обладание восточным берегом великого европейско-азиатского материка, как во времена Петра шли войны за обладание западным».