Злая Москва. От Юрия Долгорукого до Батыева нашествия - Виктор Зименков

На дальнем, самом глухом конце двора, там, где господский холм нависал над кручей и тын валился, как пьяный, чернели и топорщились свезенные лесины. Вконец они порушили здесь снежное царство, придавили своей мерзлой громадой. Снег подле них усеян щепой, истоптан людьми в вязкое посеревшее крошево. Пахло бодрящим и чуть горьковатым хвойным духом.

Карп заготавливал лесины для тына: укорачивал, ошкуривал и заострял, да на господские хоромы поглядывал. Он знал, что в них яств и пития – в изобилии, и можно где уговорами, а где и лукавством ковригу добыть, или пирог с кашей, либо еще что-нибудь сытное, пахучее и мягкое, слюнное истечение вызывающее, живот раздражающее, взор вдохновляющее.

Карп задумал сегодня непременно проникнуть в господские хоромы. Может, оттого, что мысли его на стороне вились, а может, потому, что поленился он наточить лезвие топора, работа не ладилась. Бил Карп топором по древу – летело во все стороны ледяное крошево и норовило кольнуть в лицо, в самое око. К полудню Карп выбился из сил: в руках ломота, в пояснице боль. Карп бросил в сердцах топор и сел на бревнышко.

Солнце так разыгралось, что Карп даже почувствовал его тепло. Размечтался, как по весне подсохнет земля, а он ту землю будет пахать и жито сеять. Тотчас представились ему пашня, молодая зеленеющая трава, оживающий лес, и Карп явственно ощутил веселящий дух земельной сырости.

– Ты зачем топор повыбросил? – раздался над головой голос старосты Дрона. Карп поднял голову и не то что обомлел, а слегка растерялся. Дрон возвышался над ним, тяжелый взгляд побелевших очей старосты упрекал и унижал. Карпу стало совсем не по себе, потому что Дрон объявился нечаянно, потому что стих стук топоров и крестьяне согласно оборотились на него. Он поспешно поднялся.

– Почто предаешься лени? Или господское слово тебе не указ? – спросил Дрон.

Карп не любил и боялся Дрона за то, что крестьяне почитают старосту, а над ним посмеиваются, что Дрон тучен, а он перебивается с хлеба на квас, что осенью просил у старосты жита в долг, а тот не дал, что дважды бил его Дрон смертным боем.

Карп мал и тщедушен – Дрон собою велик и широк; Карп остронос и сухощав, и бородка у него мелким клинышком, у Дрона харя округла и мясиста, а борода густа, широка и с проседью.

Не сдержался Карп. Старые обиды и новые досады захлестнули страх перед могучими кулаками Дрона.

– Других тяжкими работами томишь, а сам топора в руки не взял! О господском наказе радеешь, а сам вместе с сыном свез на свой двор лес Василька! – запальчиво выкрикнул он.

Дрон сердито засопел, пригнулся и сжал кулаки.

– Вы что молчите? Нечто не видите лукавство Дрона? – обратился Карп к крестьянам. Дрон, испустив утробный звук, ударил хулителя. Карп, взмахнув руками, опрокинулся на спину. Пока он поднимался, вытирал выступившие слезы, сплевывал сочившуюся из десны кровь, приглушенно материл обидчика, вновь застучали топоры. Дрон отошел к тыну и, водя рукой, что-то наказывал крестьянам. Обидевшись и обозлившись не только на старосту, но и на крестьян, на Василька, на весь белый свет, Карп решил более не работать.

– Погоди, проткну я тебе толстое пузо! – пригрозил он старосте и направился к хоромам. Как ни хотелось ему держать себя так, чтобы и в походке, и в осанке чувствовались бы неуступчивость и вера в скорое возмездие, но ноги спешно несли его прочь, а слух неосознанно ловил шум ожидаемой погони.

Только на переднем дворе Карп перевел дух. Подле хором он увидел Аглаю. Женка выглядела озабоченной: подбоченилась, морщинистую шею вытянула, взгляд блуждающий, ястребиный. Карп подошел к Аглае и, выдавив заискивающую улыбку, спросил:

– Высматриваешь кого?

– А ты что здесь потерял? – раздраженно буркнула Аглая.

Карп оробел. «Вот жердина плоская, вся в прорехах, а туда же, возносится. Я тоже хорош: нечто можно с такой кикиморой любезничать. Не пора ли уносить ноги со двора?»

– Куда он только подевался, бесстыжий? – молвила Аглая.

– Кого высматриваешь?

– Беса своего… Павшу!

– Загулял? – Карп глупо оскалился.

– Что ты мелешь? – возмутилась Аглая. – Почто напраслину речешь? Да будет тебе ведомо, что мой Павша не только блудничать, но и зреть на распутных девок не может!

«А на твоего Павшу никто и не позарится», – подумал Карп. Его так и подмывало подзадорить, завести Аглаю; уже озорной блеск мелькнул в очах Карпа, но тут же погас, ибо слыла Аглая женкой необузданной, скорой на оплеухи, тычки и многие поносные брани.

– Верно болтают, что Пургас с ключом ходит? – спросил Карп о том, что, по его разумению, не должно удручать женку.

Аглая будто и не слышала его слов. Она все водила глазами по сторонам, выставив покляпый красный нос. «Пропадите вы все пропадом!» – совсем было отчаялся Карп. Он уже собирался покинуть двор, как Аглая заговорила.

Изъяснялась она поначалу нехотя, словно сомневалась, стоит ли доверяться худому и болтливому Карпу, но, видимо, так много обид накопилось на душе, что женка не выдержала, и слова посыпались из нее, как грибы из дырявого лукошка:

– Тому Пургасу я бы худую овцу пасти не доверила! Вместо него царствует на дворе Янка, женка беспутная! Чтобы того, кто привез ее на гору, черти молотили без передыха три дня и три ночи!

Карп машинально вобрал голову в плечи: это он привез Янку.

– Без году неделя на подворье живет, а уже с ключом ходит! Где такое видано?.. Где?

Аглая повернулась к хоромам и потянулась так, что короткий кожух ее задрался, обнажив прореху на сорочке.

– Может, блуд творит с господином? – робко предположил Карп. Он попятился от Аглаи, опасаясь, как бы разошедшаяся, размахивающая руками женка в сердцах не ударила его.

– Бес его знает, с кем она блуд творит. Может, с господином, может, и с Пургасом?

Карп сокрушенно покачал головой. Его лицо выражало осуждение и удивление, но в душе он был несказанно рад, полагая, что, если Янка ходит с ключом, ему непременно быть сегодня сытым, а то и хмельным. Более внимать речам Аглаи не хотелось, ноги несли Карпа в хоромы.

Аглая уже и до Василька добралась:

– Нечто такой господин должен быть? Сидит в горнице и мед лакает, а как напьется, так давай вопить на весь двор (чудится ему какой-то упокойник) или разоденется, влезет на коня и давай скакать по снегам! Одной Янки ему мало, так он еще женку Савелия к себе на постелю кладет! А до пития и естьбы до чего охоч стал – с утра до ночи только ест и пьет! Как его от такого ненасытного обжорства не разнесло?

Карп все пятился и пятился прочь от Аглаи, слова которой услаждали любопытство, но сеяли в душе немалый страх. А ну как Василько услышит ее поносные речи; а ну как выскочит, как очи-то повыпучит… Тогда и Аглае быть битой, и ему не поздоровится.

– У других крестьян господа именитые, добрые, а у нас… тьфу!