Злая Москва. От Юрия Долгорукого до Батыева нашествия - Виктор Зименков

Карп даже зажмурился. Чем более распалялась Аглая, тем решительней поспешал Карп. Вот он уже на крыльце – она пуще бранится, он уже у двери – женке невдомек, что ее никто не слушает, Карп одной ногой в заветных хоромах (шапку снял), а до его слуха продолжают доноситься негодующие вопли Аглаи:

– И чего он в ней нашел? Из худобы же вышла, сучка!

Карп не тотчас отыскал Янку в хоромах. Он плутал в темных и холодных переходах, крался, как тать, всматриваясь, вслушиваясь, вздрагивая от малейшего шороха. Наконец будто пахнуло теплом и снедью, горечью дымной. Карп остановился перед чуть приоткрытой дверью. Он всмотрелся в узкую дверную щель, заметил тускло освещенные округлую печь и край стола, немного приоткрыл дверь и заглянул вовнутрь. В глубине закопченной горницы увидел Янку. Она стояла спиной к двери, наклонившись над столом. Более в горнице никого не было.

«Так я в поварню попал», – возликовал про себя Карп и нарочно слегка кашлянул. Янка посмотрела в его сторону. На ее хмуром, озабоченно-задумчивом лице появилась приветливая улыбка.

– Не стой в дверях, входи! – пригласила она, жестом показывая на лавку у стола. Карп заробел. Чумазые стены поварни внушали трепет. Он боком вошел в поварню и стал невпопад кланяться то на темный угол, то на печь.

– Садись! – мягко настаивала раба.

Карп сделал несколько шагов, но тут же испугался своей отчаянной смелости и воротился к двери. Янка подошла к лавке, стоявшей у входа в поварню, привычным движением смахнула тряпицей с нее пыль и вновь предложила:

– Присядь!

Карп уселся на самый краешек лавки – спину и голову держал прямо, мозолистыми руками прикрыл заплаты на костистых коленях. Но про себя неустанно повторял: «Ужо теперь я хлебушка откушаю…»

Янка вернулась к столу и встала так, что Карп видел ее лицо. На ней была серая длинная и просторная сорочка. «Бабьи сорочки что мешки – узел завяжи и что хочешь положи!» – вспомнил он пословицу.

На столе лежала коврига. Янка ту ковригу ножом резала. Как ни люб был Карпу хлебушек, но все же он невольно залюбовался рабой. Она со времени приезда на гору побелела, подобрела, черты ее лица смягчились, темные круги под очами поисчезли, а глаза, в которых Карп, когда вез женку на гору, разглядел несусветную тоску, посветлели и ожили. «Какая ладная и белая стала. На пользу ей пришлась поварня», – отметил Карп.

– С чем пришел, Карп? – голосок у Янки приветливый, нежный.

– Тебя проведать. Думаю, дай посмотрю, как моя крестница поживает.

Янка опять улыбнулась, и ее улыбка обожгла Карпа. Было в ней что-то притягивающее, душу увлекающее, печали разгоняющее. Карп почувствовал себя молодым и рожаистым молодцем; и восседал он не в поварне, а в тереме златоверхом – Янка же была не в убогой сорочке, не в сером повое, а в летнике, шитом золотом, и в венце, усеянном жемчугом…

Наваждение исчезло вместе с улыбкой Янки. Кроме сожаления, Карп ощутил зависть к тому, кто завладеет этой красой либо уже владеет ею.

Но хлебный дух помутил его разум, он проглотил слюну и сказал:

– Сегодня пошел я со двора, а чада мои как возопят на все село: «Отче, хлеба!», да рученьки ко мне тянут. Так я… – голос его дрогнул; он кашлянул раз-другой, шумно высморкался в полу овчины и гнусаво продолжил: – Порешил принять смертушку, ибо не в силах видеть страдания чад моих. В прорубь, чай, пролезу. Да напоследок надумал с тобой, красавица, попрощаться!

Здесь Карпу и впрямь стало так жалко своей незадавшейся жизни, что слезы сами по себе полились из его очей.

– Не тужи, Карпушка! Еще поправишься, – принялась утешать гостя Янка. Карп, закрыв лицо руками, плакал и приговаривал:

– Ох ты, головушка моя пропащая!.. И зачем только я на белый свет уродился?.. И как только носит меня мать сыра земля?

– Может, тебе хлеба дать? – предложила заметно смутившаяся Янка.

Карп замолчал и опустил руки. Янка взяла ухват, Карп решил, что она задумала пройтись тем ухватом по его бокам, вспомнил, как бил его Дрон, и весь сжался. Ни с того ни с сего заныли зубы.

Янка ухватом достала из печи горшок – и на стол его. Карп, почуяв долгожданный сытный дух варева, непроизвольно потянулся к нему всем телом. Когда же раба поставила подле горшка еще и кувшин с пахучим пивом, он поднялся и, как очарованный, направился к столу.

Карп не помнил, как садился за стол, плохо понимал, что сказывала ему Янка; он жадно ел и пил, а половину ковриги незаметно сунул за пазуху. Насытившись, Карп повеселел. С его напыщенного лица не сходила самодовольная улыбка.

– Спасибо, девка, за угощение! Отродясь так сытно не потчевался. Ты бы, Янка, еще пива мне поднесла. Без брашны обойдусь, а от пития не откажусь! – развязно рек он.

– Довольно тебе будет, – с напускной строгостью ответила Янка.

Но Карпу хотелось выпить еще пива и поговорить; он желал, чтобы Янка послушала его и подивилась его разуму.

– Зачем стоишь у печи? Сядь, потолкуй с дорогим гостем! – предложил он.

– Сидеть-то мне, Карпушка, некогда: скоро ужинать господину.

– Но и о добром госте забывать грех. Ты бы меня еще пивом угостила. Вспомни, как я тебя вознес!

– Как же ты меня вознес? – изумилась Янка.

– Забыла, кто тебя на гору привез? Ты зажила здесь привольно; недаром по селу слух прошел, что Васильку ты мила и потому с ключом ходишь!

Черные брови Янки сошлись на переносице; растерянность, стыд и обида отразились на ее белом пригожем лице.

Карп решил, что сейчас его выбьют из поварни, и пожалел о сказанном. Он настороженно наблюдал, как Янка усаживается напротив него, по другую сторону стола. Она посмотрела на него с такой по-детски неприкрытой укоризной, что Карпу на мгновение сделалось неловко.

– Я думала, что ты иной, чем другие, – с грустью поведала Янка.

– Вестимо, не такой, – согласился Карп. В его голосе сквозила неуверенность, но хмель порождал разудалые и чванливые словеса: – Неужто на селе найдется человече разумнее меня? – Карп ударил себя в грудь.

– Все бы тебе скоморошничать, а мне сейчас не до смеха. Где ты слышал, чтобы вольная птица, попав в клетку, веселилась? Как мне радоваться, коли я не вольна?

– Экая ты? Живешь в сытости и тепле; сама гладкая, белая. Да я бы продался заезжему бесермену, только бы утробу свою набить! Делай со мной, что хочешь: батогом лупи, в поруб сажай, но корми да пои вволю!

– Все вы такие… Ради утробы своей родную мать позабудете, – печально рекла Янка.

– Ты еще молода и неразумна, – затараторил Карп. – Послушай меня. Потом долго вспоминать мои речи будешь. Угождай во всем господину. Скажет он: «Люби меня!» – люби, ибо не кривой он, не чернец и не старец. Тогда придут к тебе веселье и сытость. А то, что ты невольна собой, позабудь. Мы в этом мире все невольны. Я сам с осени в закупах у Василька, и когда расплачусь за коня, дворишко и рухлядь – никто не ведает. И ничего со мной не приключилось: не окривел я, не обезножил, только никак брюхо свое ненасытное не набью. Угождай сильным, и не тощая ходить будешь, людьми повелевать будешь да меня веселить!