Злая Москва. От Юрия Долгорукого до Батыева нашествия - Виктор Зименков

То, что Мирослав – сын боярина Воробья, богат и славен, красив, разумеет грамоте и никого не боится, тешило ее самолюбие. Но более всего он был ей дорог оттого, что казался верным проводником в ту свободную жизнь, в которую она стремилась и крохи которой тайком вкушала по его воле.

– Мирослав! – позвала Янка и нежно провела рукой по щеке молодца. – Мирослав! – громче повторила она.

Мирослав приподнялся, мотнул головой, отгоняя сон, протер очи и сладко зевнул.

– Разморило меня вконец, совсем было заснул. Ты на меня не кручинься, – повинился он.

Молодец лег на спину, обнял Янку. Янка отстранилась и посмотрела на Мирослава с укором.

– Все бы тебе миловаться! – упрекнула она и печально молвила: – Скоро конец придет нашим гульбищам: осень на дворе. Будет заповедано непогодой видеться на поляне.

– В клети будем видаться, – небрежно сказал Мирослав.

– Боюсь я, прознают про нашу любовь свекор либо муж, и тогда прощай, добрый молодец!

– Не убивайся зря! Отец зело кручинится на вашего володетеля Василька и хочет оттягать у него земли и воды у Игнат-ключа.

Янка подумала, что все ее беды происходят по вине Василька. Она не видела его, но множество раз слышала о нем. Он представлялся ей трясущимся стариком с длинными костлявыми руками, сидящим на высоком холме и хулы исторгающим, людей побивающим, лихие дела замышляющим.

– А осилит твой батюшка Василька?

– Седлами закидаем!

Янка довольно кивнула головой и, прикусив нижнюю губу, задумалась. Мирослав приблизился к ней и зашептал на ухо:

– Упрошу я тогда отца взять тебя в Воробьево. Как это сделать, он смекнет. Вместе будем…

– Эх, Мирослав! Все одно не будет нам счастья. У тебя же жена младая! – резко воскликнула она.

Янка обычно молвила такие речи, когда тускнело любовное опьянение и все сильнее начинало тяготить собственное двойственное состояние жены и наложницы. Но как изменить его, не ведала. На Мирослава надеялась и в то же время остерегалась показаться ему капризной и слишком навязчивой. Может, оттого и откладывала важную беседу с ним. Вот и сейчас она решила, что негоже более томить милого друга. Впереди еще будет много-много свиданий, и Мирослав непременно без ее многих и занудных понуканий сделает так, чтобы они зажили вместе.

– Ты помнишь, Мирослав, как наехал к нам нечаянно? Выспрашивал все, на чьей земле двор стоит и сколько верст до Москвы, ночевать напросился, посулил за постой куны немалые.

– Больно мне не по себе стало, когда узнал, что на чужой земле вепря затравил. Хотел домой поворотить, но дядька отговорил, – признался Мирослав.

– Мне тогда твой дядька не приглянулся. Все по двору ходит, высматривает, указывает.

– А ты мне сразу полюбилась. Смотрю: краса ненаглядная тужит в глухой пустоши. Я и наказал Нечаю свести нас.

– Много серебра ему даешь? – нахмурилась Янка.

– Что мне серебро – пепел, тлен! – заносчиво произнес Мирослав и обнял Янку… Вскоре они расстались. Янка жаждала новой встречи. Но Мирослав не объявлялся.

Осеннее хлюпающее ненастье сменили снега, льды и холода. Янка решилась на отчаянный шаг: засобиралась в Воробьево. Ей было уже все равно, что скажет муж и что подумают люди.

Однажды Нечай передал долгожданный зов. Янка побросала дела и принялась одеваться. «Надобно мне!» – грубо и резко отвечала изумленному Зайцу.

Ее ждала пустая и стылая клеть, подле которой не было человеческих следов. Янка бесцельно кружила по лесу, пока муж не отыскал ее. Пробовал Заяц ее бить, но Янка, сверкнув очами, пригрозила ножом.

За дверью поварни послышались шаги. С шумом захлопнулась дверь горницы. Кто-то прошел по клети, ступая твердо. «Принесло его…» – раздраженно подумала Янка, подразумевая Василька. Она уже могла по шагам определить всех обитателей подворья. Пургас шагал легко и резво; Аглая – будто крадучись, часто замирая; шаг у Павши был неспешный, тяжелый.

Надо приниматься за работу: печь топить, воду носить, брашну готовить. «Пургаса не будет сегодня», – печалилась Янка. Холоп был послан за чем-то на дальний починок, и ждали его только завтра. Поэтому Янке предстояло делать то, что обычно делал Пургас: господина кормить, его горницу убирать да постели ему стелить. Ей было боязно. Ранее она была в горнице Василька очень редко, да и то только в его отсутствие. Янке казалось, что Пургас умышленно делает так, чтобы Василько реже видел ее. Она и не противилась.

Янка относилась к Васильку со смешанным чувством настороженности, неприязни и любопытства. Он был повелителем не только ее судьбы, но и ее жизни, потому был неприятен, потому невольно вызывал у нее опасение. Но улавливала Янка в нем тоскующую, мечущуюся силу и неосознанно желала поболее знать о нем.

Иногда она замечала на себе пристальный взгляд Василька и смущалась, мысленно молила Господа, чтобы он поскорее оженился. Однако брала Янку досада, когда Василько, проходя мимо, делал вид, что не замечает ее. Будто вместо нее, такой молодой и пригожей, находился невзрачный и донельзя постылый человече, которого и зреть-то было ему в тягость.

Если Янку огорчила внезапная и длительная отлучка Пургаса, то Василько пребывал в том нетерпеливом состоянии, когда все заботы и помыслы меркнут перед ожиданием давно предвкушаемой встречи с милым человеком. Впервые он остался на ночь в хоромах один на один с рабой.

Василько одернул свитку и заново подпоясался новым кожаным поясом с запонами серебряными. Затем погладил бородку, пригладил волосы на голове, присел на лавку и задумался.

В последнее время тяжкий груз одиночества стал невыносим; вспоминались коварные речи Петрилы, настораживали угрозы Воробья, тягостное видение являлось по ночам и заставляло колотиться сердце. Потому Васильку хотелось, чтобы подле был близкий человек, которому можно без опасения открыть душу и услышать в ответ утешение и совет добр; хотелось любить и быть любимым; в кругу грубости, корысти и дикости хотелось светлых, нежных и сокровенных чувств.

И Василько стал помышлять о рабе. Он, поначалу не видя в Янке писаной красавицы, постепенно открывал в ней многие приятности и не заметил, как она целиком овладела его душой. Но мучительных страданий не было; было лишь открытие красы, очарование молодостью, трепет перед загадочной женской душой, стремление почаще лицезреть рабу. Он украдкой заслушивался ее голосом, любовался ее быстрой походкой, восторгался ее ликом, особенно улыбкой, от которой так заманчиво темнели ямочки на щеках.

Но однажды… Он оделся и вышел из горницы, как бы собираясь осмотреть свое хозяйство, но на самом деле желая увидеть Янку. Вместо того чтобы, миновав клеть, выйти к лестнице и спуститься во двор, он подошел к поварне. Ступал тихо, проклиная скрипевшие под ногами половицы. У двери поварни остановился, прислушался и с радостью услышал голос Янки. Она пела: