Мoя нечестивая жизнь - Кейт Мэннинг

– Боже упаси, чтобы их доброе имя кто-то запятнал упоминанием рядом с моим, – проворчала я. – Боже упаси, чтобы им напомнили, как Мадам помогла им в тяжкую минуту, и Боже упаси, чтобы они вздумали мне помогать.

– Успокойтесь, миссис Джонс, прошу вас, – сказал Моррилл. – Мы найдем поручителя.

– Сами успокойтесь! Вам бы посидеть в этой клоаке, посмотрим, как вы запоете!

– Судья Меррит отверг уже шесть наших кандидатур, – невозмутимо продолжал Моррилл. – Он явно настроен против вас.

– Хорошо, хоть начальник тюрьмы отнесся с пониманием, – сказал Чарли. – Мы тут тебе кое-что принесли.

Он открыл кофр, достал кашемировое одеяло, набросил мне на плечи и поцеловал в щеку. Мистер Моррилл деликатно отвернулся.

– Успокойся, жена. Успокойся, любовь моя.

– Убирайся со своим «успокойся». Я хочу домой.

Из кофра были извлечены шелковые простыни, пуховая подушка, два платья, чулки, бархатный халат, шлепанцы, бутылка кларета, пара романов, жестянки с бисквитами и сухофруктами, коробка лакричных леденцов, грифельная доска и письменные принадлежности. Набор для долгого путешествия. В дверь негромко стукнули, и на пороге возник здоровенный детина в робе, в руках он держал большой ящик. Как только Чарли расплатился, детина вскрыл ящик. Внутри лежала перина.

– Лучшее гусиное перо! – принялся расхваливать Чарли. – Прямо с фермы в Граммерси.

– Мне что, сидеть здесь месяцы?

– Лучше подготовиться заранее, – прохрипел Моррилл и закашлялся. – Судья Меррит – упрямый осел. Суд назначен, кха, на июль, кха-кхе.

– На июль? Но сейчас март!

Моррилл расправил плечи:

– Я буду защищать вас, леди, всеми своими силами, как адвокат и как друг. За неделю мы найдем поручителей. Верьте мне.

Я даже не стала повторять свой девиз. В конце концов, не Моррилл сунул меня сюда, а проклятый Меррит, который ясно дал понять, что продержит меня в Томбс до суда. «Ее преступление, – сказал он Морриллу у себя в кабинете, – крайней степени развращенность, полное моральное падение. Она представляет угрозу самому роду человеческому… Вот и на вас давят, чтобы вы поскорее нашли поручителя. Но выпусти я ее, она мигом ударится в бега и скроется от правосудия».

Пять долгих месяцев прошло, а поручители так и не объявились. Никто не оказался достаточно хорош для вершителя правосудия Меррита из Нью-Йоркского уголовного суда. И пока он поглаживал бакенбарды, сидя в зале суда, я, без вины виноватая, сидела в тюрьме, тоскуя по своей ненаглядной дочери.

Я читала «Полицейский вестник», едва не скрежеща зубами. Видели бы они мои «покои»! Шелковые простыни не спасали ни от плесени, ни от вшей. Да, жареных каплунов Чарли доставлял мне еженедельно из ресторана гостиницы «Беверли», но запах хорошей еды не мог перебить нестерпимую вонь испражнений, мешавшуюся с запахом отчаяния, как не под силу каплунам было излечить мое истерзанное сердце. Никакая подушка из перьев, как бы я ни сжимала ее в объятиях, не могла заменить мне дочь. Ни одно слово из письма малышки не могло заменить ее голос. Мама, – было написано на листке милым детским почерком, – папа говорит, что ты уехала помогать бедным несчастным женщинам, но я так хочу, чтобы ты поскорее вернулась и мы закончили наши вышивки и приготовили яблоки с тоффи[85], я теперь умею, мне Ребекка показала. Я в голос рыдала над этими строчками, внося свою ноту в тюремный гул – нескончаемый поток завываний, приправленный яростными воплями. Матерь Божья, чего от меня добиваются власти? Покаяния?

– Прекрати давать в газеты рекламу, – велела я Чарли. – Она только внимание ко мне привлекает. Пусть миссис Костелло или миссис Уотсон стараются, авось попадутся.

В то утро он принес мне газеты, письма от адвоката, от друзей, от Оуэнсов, еще одно письмо от Белль с карандашным рисунком – птичка в клетке. Картинка пронзила мне сердце, будто то был не листок бумаги, а крюк мясника. Муж сказал, что дочь ночью плакала.

– Но утром распевала песенку про Макгинти, веселая как птичка.

– Ты совсем ума лишился? – вскинулась я. – Считаешь, что она и без матери обойдется?

– Я этого не говорил. Просто я из кожи вон лезу, чтобы она не чувствовала себя несчастной. Ты не представляешь, какой в доме кавардак.

– О, великая трагедия мистера Джонса. Невзгоды и самопожертвование.

Для меня и Чарли это были тяжкие дни. До истинных своих врагов я дотянуться не могла, а потому всю ярость и злость оставалось изливать либо на себя, либо на Чарли. Выбор пал на Чарли.

– Ты говорил, меня не арестуют! Твердил про штраф, про предупреждение!

– Боже! – простонал муж. – Ну сколько можно! Это же я не сам выдумал!

Он сидел рядом со мной на моем жалком ложе и жевал хлеб с сыром. А во мне бушевала не только злость, компанию ей составляла ревность. Он-то свободен. И денег у него полно. И фантазий всяких. А что, если… Мы словно вернулись в прошлое – пререкались и грызлись, как в старые времена, когда у нас не было ни денег, ни «французских писем», ни красавицы-дочери.

– Отмени всю рекламу! – снова велела я.

– Зачем? Мы сразу лишимся половины доходов.

– Так тебя только доходы волнуют?

– Сама знаешь, что нет. Не только. – Он похлопал по карманам и извлек исписанный листок: – Вот, посмотри, что я написал. Новое письмо от тебя.

Милостивые государи, представляющие прессу!

Женщины умирают каждый день при обычных родах, их с позором выкидывают на улицу без гроша в кармане, а ведь они ЖЕРТВЫ жестокого обращения мужчин: разврата, порочности и изнасилований.

Более того, если мужчины за свои проступки не несут никакой кары, то женщин отрывают от семьи и кидают в тюрьму по одному лишь подозрению, обвиняя их в том, что они пытались помочь отчаявшимся.