Мoя нечестивая жизнь - Кейт Мэннинг

Искренне ваша,

Мадам Ж. Э. Де Босак

– Я не стану подписывать.

– Почему?

– Они разозлятся еще больше. А я хочу домой.

– Защищайся, миссис Джонс! Это же твои собственные слова.

– Но написал их ты, Чарли. Ты во всем виноват. Ты используешь меня, чтобы досадить своим давним недругам из «Гералд», чтобы покрасоваться перед своими учеными друзьями.

– В письме только то, что ты сама мне повторяла не один раз, Мадам Де Босак.

– Правда? Я больше не хочу быть Мадам Де Босак! – выпалила я и почувствовала, что поступаю верно. Мадам со своими французскими подходами, кровавой коммерцией, изгаженными простынями, заплаканными носовыми платками тянула меня на дно. – Я увольняюсь.

– Ты всерьез?

– Да. Куда уж серьезнее. У меня больше нет сил.

– Никогда бы не подумал, что услышу от тебя такое, – тихо проговорил Чарли.

Похоже, мои слова и вправду потрясли его. Я вдруг заметила, что одежда на нем мятая, несвежая, в черных волосах поблескивает седина, а под глазами залегли темные тени.

– Может, ты и права. По крайней мере, от одной стороны нашего дела следует отказаться.

– От какой?

– От самой сомнительной.

– Вот как? Сомнительной, значит. Вот как ты это называешь.

– Я-то так не называю. Закон называет.

– Закон – это куча конского навоза!

– Знаешь, тебе следует переключиться на обычную акушерскую практику. – Чарли оживился: – Послушай, миссис Джонс. Когда ты выйдешь на свободу, заделаешься счастливой акушеркой, которая принимает здоровых детишек, распространяет медикаменты и проводит кое-какие процедуры, но ничего, связанного с преждевременными родами…

– Ты еще будешь мне указывать! Только я определяю, чем мне заниматься!

– Ты меня совсем с толку сбила. Сама ведь только что сказала, что решила закончить. Тебя не поймешь. Сворачиваешь ты лавочку или нет? Я же умываю руки. Больше не могу.

– Ты не можешь?! И чего ты не можешь?

– Быть мужем при жене в тюрьме, отцом, чья дочь плачет ночами, человеком, чей дом приходит в упадок из-за нерадивых слуг.

– Ох, мое сердце просто кровью обливается!

– Наша дочь перед сном зовет маму. Лежит в постели, прижав к себе твою подушку. От нее пахнет сиренью, как от тебя, и…

– Хватит! – выкрикнула я. – Зачем ты меня терзаешь! Думаешь, я ее забыла? Да минуты не проходит, чтобы я о ней не вспомнила.

Мы зло смотрели друг на друга.

– Экси, если ты снова попадешься, когда выйдешь отсюда и займешься прежним, тебе уже не удастся избежать долгого срока, и я…

– Что – ты?

– И я тебя тогда не прощу. По-твоему, я в восторге, что жена в тюрьме?

– Да! По-моему, тебе очень по нраву жить в одиночку, заигрывать со всякими Миллесент…

Он замахнулся, чтобы ударить меня. Но рука замерла в воздухе. Нас с Чарли сбили с ног, раскидали в разные стороны – хвала Мерриту, Матселлу, Хейсу, Эпплгейтам, Диксону. Предполагалось, что мы будем биться бок о бок, но оказалось, битву мы ведем друг с другом. Без особой причины, исключительно из-за ревности и недоверия, этих извечных подружек, встревающих между мужчиной и женщиной.

Он уронил руку.

– Каждую ночь, Экси, я проклинаю силы, что забрали тебя у меня.

– Ты проклинаешь их только потому, что дела без меня идут хуже.

– Дела не идут хуже. Пока ты здесь сидишь, Мадам Де Босак продала лекарств на шесть тысяч долларов. И это только по почте. Всего за месяц.

– Шесть тысяч долларов за месячную отсидку?

– Да, так что предприятие наше процветает. В отличие от нас.

– Боже… Когда же ты меня вытащишь отсюда? – Я отвернулась к стене, в висках стучала кровь. – Лучше бы я тогда спрыгнула с поезда. – Я закрыла лицо руками и разрыдалась.

– Не плачь, милая моя. Мы тебя вытащим.

Он обнял меня сзади, сцепил руки. Лицо его прижалось к моей шее, губы коснулись уха. Спиной я чувствовала, как вздымается его грудь.

– Скоро твой день рождения, милая. Я уже придумал для тебя подарок.

– Уж наверняка кучу всякого добра.

– Это будет сюрприз, – нежно прошептал Чарли, и я уже знала, к чему он клонит.

– Ключ от этой двери?

– Я обещаю. Суд снимет с тебя обвинения. Не волнуйся. Ш-ш-ш.

Его пальцы пробежали у меня по ребрам, как по клавишам, пробрались под одежду. Он принялся целовать меня в шею. Вздыхать.

– Энн, Энни, Экси, милая.

– Не смей.

– Но почему? – Его голос царапал мне кожу, подбородок уткнулся в плечо. Зубы прикусили мочку уха.

Деликатные читатели наверняка с негодованием пролистают столь откровенную сцену. Но рассказать – это то же, что сохранить в памяти. Доказательство для самой себя.

Чарли повернул меня к себе. Прижал. Впился в губы.

– Убирайся, – пробормотала я. – Оставь меня.

Он просунул колено мне между ног, тюремное одеяние встало колом, я оттолкнула мужа.

– Почему? – прошептал он. – Почему?

– Сначала вытащи меня отсюда.

Он повалил меня навзничь, прижал руки к мягкой перине. И снова поцеловал. Поцелуй вышел жаркий.

– Нет, – мычала я. – Нет. Надзирательница. Нас застанут.

– Боишься? – прошептал он. – Снова трусишь? Или не хочешь? Почему? Давай же, Энни! – Он искушал. Ласкал. Целовал снова и снова.

Его нежность. Его дыхание. Его смех. Мы снова были вдвоем. Необузданные. Неразумные. Забывшие об опасности. Мои ногти впивались ему в спину, мои пальцы пересчитывали его позвонки. Он зарылся лицом мне в волосы, потом извернулся, оказавшись подо мной, рывком приподнял меня. Матерь Божья. Любит же он самый неподходящий антураж. Стена в потеках и пятнах, нацарапанные слова «Господи, помилуй меня» плыли перед глазами.

Чарли сорвал с меня тюремное одеяние, бережно уложил на спину, бесшумно, слышно было только его учащенное дыхание. Я ощущала его едва сдерживаемую неистовость. Я знала, каков он в страсти, знала, что мне его не остановить, – как не остановить ту силу, что влечет друг к другу мужчину и женщину. Да я и не хотела его останавливать. Но уже через миг меня снова накрыл страх. Я вслушалась, боясь уловить позвякивание ключей. Но новая волна желания смыла панику. Я рвала пуговицы на брюках мужа:

– Быстрее!

Господи, ну что он копается! Я снова ненавидела его. Вот сейчас распахнется дверь и тюремщицы поимеют нас обоих. Все перемешалось – страх, желание, злость. Во рту было кисло, будто от незрелого яблока. Вкус крови. Наверное, прикусила губу. Или это его кровь?