А за околицей – тьма - Дарина Александровна Стрельченко

сквозь пальцы померещилось у солнца лицо – суровое, высеченное в расплавленной тверди.

– Ярина. Остановись. Вспомни, на кого руку хочешь поднять!

Яра засмеялась в ответ, медленно поднимая руки. День услышал не сорвавшееся с губ – только подуманное: «Не хочу я с тобой воевать, День мой Красный. Не перечь будущей яге».

Вгляделся в ученицу Обыды – тоненькая, как игла, такая, что, кажется, от любой тени покачнётся. Солнце вздохнуло, и в Яриных заблестевших глазах отразился лес: синие ели, изумрудные сосны, розовые стволы, чёрные ягоды. День в один лошадиный шаг оказался ближе, нагнулся над ней, обдал летним сухим теплом:

– Опомнись, Ярина…

Протянул руку перехватить её ладони – и полоснуло раскалённой плетью от плеча до пояса, словно по шву раскроили. Конь заржал, вздыбился, Дня отбросило назад. Вместо того чтобы упасть, он обернулся лебедем и, оросив траву красной россыпью с белых перьев, взмыл в небо. Ярина с криком, с клёкотом вскинулась, потянулась к нему левой рукой. Рукав на правой повис клочьями, мёртвыми лепестками, распоротый пополам. Светилась из прорехи белая кожа с узким обожжённым следом. Вот как, значит. Не справилась с собственным колдовством; Дню досталось крепко, но и сама по себе хлестнула…

Но как будто не чувствовала боли. Швырнула в лебедя рождённый в воздухе камень – не сбила. Швырнула второй – снова промахнулась. А после уж мелочиться не стала, выстроила в небе стену вроде той, какой пыталась огородиться Обыда. День ударился об стену, вновь рухнул и в себя пришёл только в белом, молочном мареве раннего утра. Холодные мягкие руки, от которых пахло мятой и смородиной, ловко приложили к плечу смоченную тряпицу.

– Давно рассвело? – с трудом шевеля губами, спросил День.

Ярина только отмахнулась, помогла ему сесть. Яр-горд огляделся. Чернели вокруг деревья, словно зубья. У земли стоял тёплый туман, ночные цветы нехотя скручивали лепестки. Бутоны дневных надулись, разбухли, но никак не могли раскрыться, пока не явилось солнце. А солнце и без того задерживалось… Сколько он тут лежит? Уж и вечер прошёл, и ночь, и рассвет давно на исходе…

– Ярина! Разве я смогу новый день начать? Я же не был ночью в Хтони, у меня нет сил позвать солнце! Отпусти меня!

Взгляд, только что заботливый и тревожный, потемнел, налился грозой. Ласковые руки легли на плечи ледяной тяжестью. День уронил голову в траву, закрыл глаза, давая себе мгновенье передохнуть, и вывернулся от Ярины юсем. Будущая яга засмеялась невесёлым смехом и спеленала лебедя невидимой сетью.

– Останься тут, День. Сам видишь, не уйти. Придётся ждать…

* * *

Пришлось. Не миг, не день, а долгое красное лето до самой осени, когда налилось яблоко золотым соком, когда засияло на всю рощу, на весь Лес, когда созрело внутри всё его колдовство. Три луны стояла Ярина против избушки, и Обыда не показывалась на пороге, и не пробить было колдовских стен – та, что встретила их у рощи, берестяной казалась по сравнению с той, что держала избу.

– А как раньше было? Ведь и раньше яблоко созревало, когда у яги ученица была, – спросила Ярина в один из бесконечных дней.

– По-разному было. Добром никогда не кончалось, – мрачно ответил День. – Но чтоб всё лето солнце не заходило – так никогда не было. Кто-то да уступал.

День вглядывался в Яру, вглядывался в избу, тщетно окликал Тём-атае. Ночь Тёмная, хоть и видел с высоты неладное, остановиться не мог: круглые сутки вёз на себе лето. Как умел, высветлял днём сумрак, созывал белые ночи со всего Леса. Конь его шёл тяжко, из ноздрей валил пар – такой, что доставал до земли, пригибал к холмам летние травы.

Утро Ясное Ярина ещё в первый день остановила на всём скаку; не успел он опомниться, как ударила коня по бокам, а самому Утру отдала красные перчатки Дня.

– Скачи да будь вместо Дня, пока перестать не велю. Ослушаешься – и кончатся утра на свете. Остальное не твоего ума дело, а чтоб не болтал, запру-ка тебе уста до осени, уж не обессудь.

Снова шлёпнула коня по крутому лбу, и чалая грива пошла алыми прядями. Конь взбрыкнул и понёс, увозя удивлённого, встревоженного Утро.

– Как-нибудь да протянет, – молвила вслед всаднику Ярина, оглядела рощу и обернулась к Яр-горду. – А нам с тобой много предстоит работы. Кто знает, когда яблоко созреет. Кто знает, когда Обыда выйдет. А Лес-то живёт. Лес держать надо. И ты, День мой Красный, верный будешь мне в этом помощник…

* * *

Задумчиво вгляделась Ярина в грядущую зиму. Снежная, густая… Если бы не яблоко, посадили бы с Обыдой белое древо, упросила бы её опять по воршудам отправиться на пороге зимы… Если бы не яблоко треклятое, медовое лето провели бы в Лесу, на Дальних и Ближних полянах. И в ступу бы вскочили, смотреть с высоты на чудеса людские, на дороги бесконечные, на великие терема… И журавлей бы провожала, ни о чём не печалилась, и черники бы собрала на варенье видимо-невидимо, и с Кощеем бы на болота отправились все втроём, как бывало, за самой спелой, хрустящей, ледяной клюквой… И так больно стало от того, что ничего этого не сбудется – ни нынче летом, ни зимой, никогда, – так горько, так пусто на сердце, что едва не задохнулась Ярина, и слёзы покатились крупные, как зёрна малины, и там, куда они падали, вспыхивали в траве розовые цветы-монеты.

Спросила глухо – то ли у Дня, то ли у себя, то ли невесть у кого:

– Как бы яблочко заставить в ветку втянуться? Рассеяться. Не быть. – Сама же ответила: – Никак не заставишь. Обыда говорила – есть силы выше нас, такие, каким сам Инмар не господин. Вот, видать, и такая сила.

– Так ведь не выйдет Обыда. Не выйдет из избы.

– Придёт день – выйдет, – обронила Ярина и больше ни слова не произнесла до самого конца лета – только вглядывалась издали в Лесные угодья, следила, идёт ли колесо года, открыта ли чёрная дверь для тех, кому черёд пришёл.

А черёд приходил многим: гибли по полям и холмам без Лудмурта луговые твари, раньше времени зацветали тиной озёра, множились волки, и большие дожди размывали дороги, реки, целые поляны. Плохо жилось без Дня, без солнца – только утром едва проглядывало над кронами тихое зарево и скрывалось в густых, тяжёлых тучах: Утро на то и утро, чтобы рассвет за собой вести и уходить на покой до следующей зорьки. На место Дня ему никогда