А за околицей – тьма - Дарина Александровна Стрельченко

самой плетью, что пленила юся. Обожгла Обыду, но и по себе снова попала – по плечу, по груди, наискосок по лицу. Красный шрам разделил пополам, скривил черты, набух чернотой, кровью.

Обыда, закусив губу, схватила плеть, намотала на руку, и почудилось, что не плеть она ухватила, а чёрную отрезанную косу Яринкину – тянет к себе, волочёт по земле. День вгляделся, и обожгло глаза слепящим пламенем с ладоней – чьих, он не разобрал. Когда вновь сумел осмотреться, вокруг лежали глубокие снега, острый лёд зубьями топорщил ломаные углы, тлела разрыв-трава, и русалочья чешуя светилась на снегу перламутровым блеском. Яблоко, нетронутое, едва припорошило – словно пудрой сахарной.

Высоко, звонко кричала Яра, хрипела Обыда, и День хотел взлететь, хотел убраться восвояси, но не мог: тугая сила влекла к ветке, не давала оторваться, путала мысли. Сквозь дурман, сквозь ужас восхитился юсь мастерством Ярины: с само́й ягой сражается, да ещё и его так крепко держит…

– Яринка! – разобрал он, а следом услышал, как взахлёб, навзрыд заплакала Ярина. – Отступись! Мало тебе смертей? Вижу же, на последнем издыхании!

– Сама отступись, – сквозь слёзы крикнула Яра. – Сама! Кончилось твоё время!

– Да разве хотела ты стать ягой? Да ты и не сможешь, ты ума лишилась! Вот она, твоя дорога, – свернуть, уйти от такой участи! Зачем бьёшься?

– Куда уйти? В смерть, в Хтонь? – Ярина зашипела, сдувая с рук уголья, стряхивая сошедшую кожу.

– Да хоть куда, лишь бы вон из Леса! – с яростной печалью крикнула Обыда. – Ты бы хоть время догадалась заморозить, пока у избы стояла! Всё ведь кувырком… Спасибо скажи царевне, что помогла, сколько смогла! Не её бы помощь – давно бы всему конец! А как ей платить потом, ты подумала? Да примет ли она вообще плату?! Чем её вмешательство Лесу обернётся – после твоих-то убийств?

Чёрная сеть полетела на Ярину. Та едва увернулась; у самого лица, искажённого, измученного, взорвалась сеть сотней осколков, дождём рухнувших на траву. Трава загорелась. Обыда с Яриной, обжигаясь, ступали по огню, сходились ближе и ближе.

– Ни о чём не подумала! Натворила дел, сто бед выложила на век вперёд! Как сама разбираться будешь? Уступи! Уйди с дороги!

Серый дым метнулся к Обыде вместо ответа.

День и рад бы был отвернуться, но взгляд приковало к ягам на поляне, кружащим, коварным, к вспышкам и звону, к древней мощи, к теням за спинами.

* * *

Убывали силы у обеих. Дрожала земля, дрожали руки, мелькали мушки в глазах, и больше всего хотелось пить. Так хотелось, что Ярина уступала, уступала шаг за шагом, лишь бы приблизиться к ручейку, хоть глоточек, хоть каплю…

Обыда метнула в неё покрывало, в котором небо отражалось, и волны, и солнце, Ярина растерялась, пригнулась, поскользнулась и скатилась к ручейку. Едва вскочила, как Обыда оказалась рядом: так, как целое лето не была, близко-близко, глаза в глаза. И глянуло из этих глаз Ягово Безвременье. Все прошлые яги посмотрели – не сквозь зеркало, а прямо в душу. Сотни, сотни… И таким холодом, такой печалью повеяло, что Ярина отшатнулась, замерла, пропустила миг, когда Обыда взяла её за руку и крикнула, прорываясь сквозь шёпот яг:

– Яриночка. Послушай!

От слёз в глазах стояла осенняя радуга, ресницы слиплись, весь мир на миг показался светлей, чище, словно по слюдяной пластине провели мокрой тряпкой.

– Неужели хочешь… туда? К ним?

Сотни яг захохотали, заухали, приглашая, маня. Костяной ноготь щёлкнул у самого носа, царапнул воздух, силясь достать Ярину. Перед глазами мелькнули века, годы. Ярина увидела, как качается лес, как тянутся к небу берёзы, чёрные сосны закрывают солнце, набегают тучи и вниз, на старый погост, долетает слабая морось – на кривые могилки, в заросли татарника и бузины. И тянется дорога вдоль ограды, вдоль чёрных холмов, далеко, далеко, но ни света на горизонте, ни вздоха, а только большая река под палой листвой, седое озеро, а в разливе – подтопленное древо, а на нём – громадная птица…

Не хочу. Не хочу я этой доро́гой!

Так не ходи, Ярина! Отступись! Позволь мне…

Сердце подпрыгнуло до горла, и махом словно высосали полсилы. Ярина вырвалась, отбежала, кое-как выставила защиту от огненных пчёл, оплавила их в смоляные шарики. Смола полетела на землю, и там, где она падала, расходились по траве серые пятна.

Убить меня позволить? Вот уж не жди! Я всё знаю!

– Я тебя до последнего спасти хотела! Я всё сделала, чтобы мы обе остались!.. А ты! Ты!.. – с отчаянием закричала Ярина, срывая сухую малину со стебля, швыряя навстречу чёрной вороне, слетевшей с пальцев Обыды, разинувшей пасть. – Я тебя любила! Я тебя спасти пыталась, Обыда!

– Любила она! – рявкнула Обыда. – Любить – не яги дело! Что, ради любви ты стольких жизни лишила? Не ради любви мы живём – ради Равновесия!

Обожгло нутро; словно камнем изнутри ударили, выбили воздух, которым сотню лун дышала. Руки упали плетьми. Ярина почувствовала себя слабей той девчонки, что яга на мороз выставляла – чуять Лес, слышать воздух… Беспомощней, чем на кладбище, когда не понимала ничего, когда весь мир с ног на голову перевернулся…

Нет. Давно она не была той девочкой. И не поздоровится тому, кто захочет отослать её в чёрное ледяное озеро, кто захочет решить за неё, кем ей быть.

Вскинула руки, зовя из-под земли корни, с неба – звёзды, от всего Леса – силу. Всю себя вывернула наизнанку. С криком бросилась на Обыду, а та застыла, мигнула, пропала и вот уже вновь появилась за спиной. В тот же миг ещё одна Ярина возникла перед лицом Обыды, а та, что бежала на неё, обернулась рыжим колесом, разбрызгивая искры, помчалась быстрее.

Не сражение это было – танец. Оттого, что обе яги весь Лес чувствовали. И друг друга через него чувствовали едва ли не лучше, чем себя самоё. И боль каждой чужой была болью, и чужая боль – своей.

– Бед натворишь, визьтэм! Отступись! Не готова ты, не примет тебя Лес, Ярина!

Чёрное лезвие кольнуло в горло. Дыхание перехватило, весь мир сузился до сияющего острия, и мысли понеслись вскачь. Дохнуло тёмным крылом, мраком с той стороны Изрубья. Отнялись руки, онемели губы, Ярина встретила чёрный взгляд яги, со всей силы почувствовала и Лес, и жизнь, и землю, и небо. Толчком, болью вытянула изнутри силу, отвела остриё, мелким градом бросилась на Обыду.

Проскакал с гиканьем, разгоняя град, Тём-атае. Срубил с неба самые тёмные сумерки, надеясь остудить яг, успокоить. Но на