Stabat Mater - Руслан Козлов

Я все еще стояла перед зеркалом, когда в дежурке появился Саша-Паша, принес пакет со льдом для нового компресса и все мне рассказал.

Он говорил долго, горячо. Артистично показывал, как все было. Превратился в угрюмого монстра, изображая Зорина, себя представил отважным героем с воздетым перцовым баллончиком. И все говорил, говорил захлебываясь от возбуждения. Особенно пафосным получился в его исполнении эпизод: Саша-Паша идет по ночному хоспису с раненой Никой на руках. И опять – какая мразь этот Зорин, и какая невероятная я, и как он потрясен моими способностями и всем, что он видел в эту ночь, и какая я вообще офигенная…

А на меня с каждым его словом наваливались такая усталость, такая тяжесть, каких я в жизни не чувствовала. Что-то во мне сломалось. Решительность, которая бурлила еще вчера, азарт подготовки к сражению за хоспис, жгучее желание унизить и растоптать эту рыжую сволочь – все вдруг растеклось пресным киселем, превратилось в тупую, вялую покорность. Сама во всем виновата, думала я, взвалила на себя то, что должно было раздавить меня рано или поздно. И Зорин тут ни при чем, он – лишь камень, скатившийся с горы и вызвавший обвал.

Я вытянулась на лежанке и позволила Саше-Паше пристроить свежий компресс на моем лице. Потом почувствовала, как Саша-Паша зачем-то присел на край лежанки, подержал меня за руку, видимо, демонстрируя сочувствие, и куда-то исчез.

Я не хотела думать ни о чем, не хотела прикидывать, как жить дальше, с отвращением представляла, какая суета будет в хосписе в ближайшие дни. А мне лучше убраться отсюда подальше, пусть делают что хотят… Но если все для меня закончилось вот так, и этот разбитый нос, эта смертельная усталость – все, что мне причитается за два года, проведенные здесь… Как же это несправедливо!.. Я чуть не плакала от обиды, и моя апатия превращалась в бессильную жалость к себе. И самое ужасное, что эта жалость показалась мне спасительной, успокоительной, даже приятной. И почему это я, глупая, раньше себя не жалела!..

Я уснула и сквозь сон слышала, как в дежурку кто-то заходит, а потом проснулась от тихих голосов: «Ах он гад! Ах, подонок!» Это несколько заглянувших в дежурку сестер и врачей жалели меня елейными голосами и, увидев, что я проснулась и сдвинула с глаз компресс, залопотали громче: «Ах, негодяй! Да как он посмел!» И я поняла, что Саша-Паша растрепал всему хоспису, что меня избил Зорин. Но мне было плевать – пусть думают обо мне что хотят…

А потом Дина повезла меня на рентген на моей машине. Мы ехали в угрюмом молчании. Дина ни о чем не спрашивала, даже не смотрела в мою сторону… Вообще-то мне не нужно было ее сочувствие. Но ее холодная отстраненность вдруг отозвалась во мне острым, болезненным одиночеством…

Город накрыло грозой, и хлынул такой ливень, что пришлось остановиться, потому что мои старенькие, истрепанные дворники не справлялись с потоками воды. И наше молчание стало еще тягостнее. В нем явно ощущалось Динино осуждение: мол, вот ты и допрыгалась, гулена, устроила шуры-муры вплоть до мордобоя и получила в сопатку, как последняя шалава!.. О Господи! Опять я шалава!.. И так мне стало обидно, что я взяла и все ей рассказала. И про то, что я делаю по ночам в терминальном. И при чем тут Зорин. И про то, как он мной торговал. И почему я так постыдно не смогла постоять за себя этой ночью… Уж не знаю, насколько она мне поверила, насколько хотя бы попыталась понять, что я чувствую… Но на светофоре нам злобно гудели задние, и уже начали нас объезжать, и крыли нас матом из машин, а Дина сидела, как будто ничего не слыша. Потом повернулась ко мне и сказала:

– А я знала. Точнее, не знала, но догадывалась о чем-то таком, чувствовала в тебе что-то… И не могла понять, как это так – вот я на тебя психую и даже ненавижу за твою спесь и в то же время тебя жалко…

– Ой, Дин, только не надо вот этого «жалко»! – огрызнулась я, чувствуя, что мне ничуть не легче от того, что Дина теперь знает…

А потом, когда мы вернулись в хоспис, я соврала Дине, что хочу спать, что болит голова, и хотела пойти в подземелье, в свою берлогу, которая всегда исцеляла меня тишиной и толстыми каменными стенами, дающими иллюзию защиты. Но вдруг мне даже думать стало страшно про берлогу и показалось, что там это жуткое одиночество совсем расплющит меня. И почему-то я вспомнила про Ваню – как забавно и трогательно он читал мне в подземелье стихи. А сегодня утром, узнав, что меня избил Зорин, вбежал в дежурку и стал расспрашивать, как это случилось, – чуть ли не со слезами на глазах, и даже пытался снять мои синяки на телефон, чтобы заявить в полицию, а потом заорал: «Задушу этого гада!» – и бросился искать Зорина… И вот я подумала, что Ваня, наверное, где-то здесь, в хосписе, и он единственный, кто может хоть на чуточку оказаться в моей шкуре, разделить мою неприкаянность и посочувствовать мне не фальшиво, а от души. Я достала телефон, чтобы позвонить ему, но вместо контактов случайно открыла ежедневник, и выскочило мое расписание: кто-то из детей – завтра, кто-то – через день, кто-то – еще через день… Как ребенка, я прижала телефон к груди – прижала к себе этот список моих мучителей и… разревелась. Посреди коридора, на всеобщем обозрении. Ревела и не могла остановиться, хоть и представляла, как я выгляжу со своей расквашенной рожей, залитой слезами, и прекрасно знала, что обо мне думают проходящие – вот рыдает избитая хахалем и брошенная шалава…

– Жаль, у меня был только один платок…

Это священник стоял передо мной и смотрел своими серыми пронзительными «рентгенами». Я и не заметила, как он подошел. Хотела вытереть лицо рукавом свитера, но задела нос, да так больно, что слезы брызнули опять. А он попытался обнять меня, но я отстранилась и даже отодвинула его рукой:

– Эй, осторожно!.. Какой еще платок?

– Чтобы вытереть слезы. У меня был платок, но я его уже отдал… И если б вы знали – кому!..

И тут я увидела, что он как бы не в себе.

– Ника, пойдемте куда-нибудь, – бормотал он, – пойдемте в храм. Я вам все расскажу! Это невероятно!..

…И вот, четверть часа спустя, я вижу ее. И бог знает почему сразу успокаиваюсь. И даже забываю о своей разбитой физиономии. И думаю о том, что за последние несколько часов рассказала о себе сначала Саше-Паше, потом – Дине, а теперь вот должна рассказать и этой женщине… Елки-палки! Да у меня начинается какая-то новая жизнь!..

Смотрю на Алешу. Он светится счастьем… С тех пор как он оказался здесь, я с замирающим сердцем видела, что он все больше худеет, истончается. Но сегодня его прозрачность вдруг обрела новое качество – через нее лучится Алешина радость… Ищу схожие черты в лицах Алеши и женщины, стоящей на коленях у его кровати. Наверное, такие черты есть, но сейчас они растворены в ярком свете их общего счастья – сияющего еще отчаяннее из-за того, что все для них может погаснуть в любой миг. Не хочу им мешать, тихо стою у двери – как незваная гостья, смиренно ожидающая – впустят или прогонят…

Женщина поглядывает на меня, не понимая – кто я, зачем меня сюда привели и почему все нас оставили. Да я и сама еще не понимаю…