Слухи, образы, эмоции. Массовые настроения россиян в годы войны и революции (1914–1918) - Владислав Аксенов

Любопытно, что первоначальная интерпретация трагедии, предпринятая местным приставом Курепиным, переносила акцент с романтической составляющей истории на педагогическую ошибку, допущенную начальницей гимназии Сагатовской. В протоколе мы читаем: «1915 года октября 25 дня пристав 2‐го стана Бирюченского уезда Курепин составил настоящий протокол о нижеследующем: сего числа ко мне в канцелярию явился крестьянин слоб. Землянщины, Засосенской волости Илья Захарович Веретенников, проживающий в г. Бирюч в собственном доме и заявил, что 23 октября с. г. около 5 часов вечера начальница Бирюченской женской гимназии для личных переговоров в гимназию вызвала его дочь ученицу VII класса Марфу Веретенникову. После переговоров с начальницей гимназии его дочь Марфа домой не явилась и в этот вечер неизвестно куда скрылась. Через расспросы учениц он выяснил, что некоторые ученицы, в том числе и его дочь Марфа Веретенникова, вели любовную переписку с военнопленным австрийским офицером, и когда об этой переписке узнала начальница гимназии, то сейчас же послала за его дочерью Марфой Веретенниковой и потребовала выдать все письма, которые она получила от военнопленных австрийских офицеров. Познакомившись с содержанием писем, начальница гимназии стала запугивать его дочь, что она уволит ее из гимназии по волчьему билету, здесь на эти слова его дочь заявила, что ее больше в гимназии она не увидит, и вышла из комнаты. Вследствие чего он просит произвести розыск его дочери и допросить начальницу гимназии»[715]. Педагогический совет гимназии именно Сагатовскую обвинил в смерти девушки, однако инспектор Шихов с таким выводом не согласился. Вероятно, исследуя детские самоубийства, в которых роль иррационально-чувственного несоизмеримо выше, чем в самоубийствах взрослых людей, необходимо учитывать весь комплекс объективных и субъективных причин, выделяя психофизиологические возрастные особенности. Конечно, в этом случае повышенная ответственность ложится на педагогический коллектив. Тем не менее Шихов был совершенно прав в том, что сам сюжет романтических отношений между девушками-крестьянками и пленными офицерами играл важную роль, был весьма распространенным в годы Первой мировой войны.

Разбирая самоубийства школьников в каждом отдельно взятом случае, мы можем выделить несколько интенциональных пластов, которые, обретая общий вектор и вступая во взаимодействие, приводили субъекта к суициду: здесь и природная впечатлительность, эмоциональность ребенка (то, что нередко относили к психической неуравновешенности), семейные неурядицы и бытовые проблемы, не позволявшие «дому» стать той сферой повседневности, в которой можно скрыться от внешних проблем (ломка структур повседневности как фактор самоубийств учащихся), препятствия в системах социализации индивидов (угроза исключения из гимназии), психолого-возрастные особенности учащихся, заставлявшие, в частности, болезненно переживать неудачи на романтической почве, и др. В связи с этим Первая мировая война не стала в пространстве детской повседневности главным фактором самоубийств, хотя наблюдались даже случаи коллективного сведения счетов с жизнью подростков под воздействием тяжелых сцен проводов родственниками запасных на фронт[716]. Война скорее подготовила ряд испытаний, которые при прочих условиях могли оказаться поводом к добровольному уходу из жизни.

* * *

Изучая «патриотические» действия в период мобилизации и первых месяцев войны, нельзя однозначно констатировать единение власти и общества. В первую очередь настораживает организованный характер мероприятий, к которому приложили руку «союзники» — монархисты. Кроме того, ход патриотических демонстраций обнаруживает сходство с массовыми протестами кануна войны — роль эмоционально-аффективного поведения не позволяет говорить о высокой степени патриотической или национальной сознательности участников. Разгром германского посольства демонстрирует преобладание тех же инстинктов толпы, что действовали и во время рабочих беспорядков, и во время бунта призывников. Случаи последнего к тому же демонстрировали сохранение революционного духа и политических идей: с так называемыми «пьяными» беспорядками мобилизованных были связаны случаи оскорбления политических символов империи, включая уничтожение портретов императора. Вместе с тем пропаганда всеми силами стремилась нарисовать картину патриотического единения власти и общества. Печать сообщала, что мобилизованные отправляются на призывные участки с осознанным чувством долга. Эта картина не соответствовала реальности, вызывала возмущение в народной среде, для которой мобилизация в первую очередь была горем, трагедией. Именно негативные эмоции — грусть, страх, ненависть — определяли эмоционально-психологическую атмосферу этого периода. Социально-стратификационный подход подтверждает этот вывод: солдаты, рабочие, крестьянство, студенчество, женщины и дети во многом негативно восприняли начало войны. В некоторых случаях война, вскрывая несовершенство политической системы, становилась причиной революционизирования населения, в котором большую роль играло эмоциональное восприятие событий. Отдельные группы населения, особенно чутко реагируя на несправедливость внешнего мира, проникались оппозиционными настроениями, протестуя против различных форм насилия. Война не столько стала фактором единения, сколько породила источники для новых социальных проблем и конфликтов и тем самым сыграла разъединяюще-деструктивную роль. Как ни странно, следующий после лета 1914 г. сопоставимый по силе бурливших страстей патриотический всплеск пришелся на февраль — март 1917 г. Эти два всплеска находились в своеобразной оппозиции: патриотический подъем российской революции был направлен в том числе на преодоление искусственной пропагандистско-патриотической мифологии, с помощью которой власти безуспешно пытались сплотить российское общество, полное противоречий. Об этом подробнее — в следующих разделах.

Рассмотренные примеры социальной активности отражают массовые настроения определенных групп населения, однако в ряде случаев они выражаются бессознательно. Поведение человека в толпе очень часто оказывается подчиненным инстинкту подражания, а также эмоционально-психической контагиозности. В этом случае между словами и поступками индивидов могут быть расхождения. Обращение к вербальным источникам изучения массового сознания позволяет соотнести слова и действия, сознательное и бессознательное отношение современников к тем или иным явлениям общественной жизни. Вместе с тем сфера вербального должна быть разделена на слово устное и слово письменное. Американский историк культуры Уолтер Дж. Онг показал, что устный и письменный миры отличаются на ментальном уровне, предполагают различия в мировосприятии человека[717]. Отчасти это объясняется культурными особенностями: дописьменной речи человека было в меньшей степени свойственно использование абстрактных понятий и строгой логики, она уходила корнями в тот пласт пралогического мышления, о котором писал еще Л. Леви-Брюль[718]. Ей свойственна метафоричность, оперирование мифологическими конструктами. Если рассматривать в качестве носителей устной культуры российских крестьян, то нельзя не обратить внимания на образность их мышления. Даже в письменной речи грамотных крестьян сохраняются многие элементы устного слова.