Слухи, образы, эмоции. Массовые настроения россиян в годы войны и революции (1914–1918) - Владислав Аксенов

Вместе с тем противопоставление устного письменному как сферы грамотности и неграмотности кажется упрощением: элементы устной культуры обнаруживаются в высказываниях представителей высших слоев общества. Французский антрополог Л. Леви-Брюль, выделяя различные структуры массового сознания, рассматривал их как динамические системы, находящиеся в той или иной форме взаимодействия: «Не существует двух форм мышления у человечества, одной пралогической, другой логической, отделенных одна от другой глухой стеной, а есть различные мыслительные структуры, которые существуют в одном и том же обществе и часто, — быть может, всегда — в одном и том же сознании»[719]. Вероятно, следует признать, что «устный» пласт сознания, когда речь определяется самим ее потоком, а не продумывается заранее, присутствует почти в каждом человеке.

Кроме того, устная речь как более эмоционально окрашенная благодаря интонации, громкости говорения кажется в определенных ситуациях предпочтительнее. Переход на эмоциональные высказывания, порой доходящие до аффектов, свойствен моментам, когда рациональное восприятие затрудняется. В этом плане в годы Первой мировой войны городская повседневность заполнялась устной культурой, причем не только за счет приезжих крестьян (запасных солдат, дезертиров), но и за счет тех образованных горожан, которые, разочаровываясь в официальной подцензурной информации, обращались к альтернативным источникам — в первую очередь к слухам, игравшим в формировании представлений и настроений широких социальных слоев России исключительную роль.

Тем не менее в настоящей главе речь пойдет преимущественно о массовом сознании российских крестьян. Будет показано, как причудливо переплетались в нем разные уровни сознания: мифологическое, рационально-повседневное, политическое. Именно в крестьянской среде рождались наиболее абсурдные слухи, которые тем не менее впоследствии проникали в городскую среду и «заражали» часть образованных слоев.

Понятие ментальности было введено в научный оборот историками французской школы «Анналов», причем, как отметил Д. Филд, впервые М. Блок сформулировал проблему менталитета в выступлении перед обществом психологов в 1938 г., говоря о привязанности крестьян к рутинным методам хозяйства[720]. Из всех сословий именно крестьянство в силу наибольшей традиционности жизненного уклада и определенной инертности лучше всего годится на роль субъекта ментальности. При этом термин «ментальность» пересекается с такими родственными категориями, как массовое сознание, общественная психология, мировоззрение, мировосприятие и пр., что в известном смысле затрудняет исследовательские поиски в этом направлении неопределенностью и размытостью научного аппарата. Французские исследователи Р. Шартье, А. Баро отмечали, что история ментальности формировалась как своеобразная антитеза интеллектуальной истории или истории идей. В то время как интеллектуальная история могла похвастаться известной строгостью понятийного аппарата, структурированностью, история ментальности, наоборот, часто скрывалась за расплывчатыми формулировками и неструктурированным предметом исследования. Впрочем, Ж. Ле Гофф эту слабость пытался обернуть силой истории ментальности, указывая, что расплывчатость предмета позволяет уловить «осадок» исторического анализа, смещая исследовательский фокус с формальных общественных институтов на представления о них людей той или иной эпохи[721]. По мнению французского исследователя, менталитет характеризуется глубинными образами, предполагающими то или иное восприятие реальности. Интеллектуальная история — история преимущественно письменной культуры, в то время как история ментальности приоткрывала дверь в культуру устного слова и сопутствующих ему образов. Это обстоятельство определяло главные проблемы истории ментальности — подбор и критику источников, а также уход в сторону смежных дисциплин, одной из которых оказывалась социальная психология.

Попытки более строгого, формализованного подхода к проблеме изучения «народного духа» были предприняты в исторической психологии. Еще в 1900–1920‐х гг. немецкий психолог В. Вунд написал двадцатитомную «Психологию народов. Исследование закона развития языка, мифов и обычаев». Вунд пытался построить универсальную, фундаментальную модель развития народов, причем, как он писал, «объектом этой будущей науки должны служить не только язык, мифы, религия и нравы, но также искусство и наука, развитие культуры в общем и в ее отдельных разветвлениях, даже исторические судьбы и гибель отдельных народов, равно как и история всего человечества. Но вся область исследования должна разделяться на две части: абстрактную, которая пытается разъяснить общие условия и законы „национального духа“ (Volksgeist), оставляя в стороне отдельные народы и их историю, и конкретную, задача которой — дать характеристику духа отдельных народов и их особых форм развития. Вся область психологии народов распадается, таким образом, на „историческую психологию народов“ (Volkergeschichtliche Psychologie) и „психологическую этнологию“ (Psychologiche Ethnologie)»[722]. Главная заслуга Вундта заключалась в том, что ему удалось уйти от господствовавшего в романтический период и сохранявшегося в начале ХX в. представления о «национальной душе» как независимой субстанции, сверхдуше, и перейти к изучению результатов психической деятельности человека. Несмотря на принципиальные методологические различия с более поздней историей ментальности поколения Ж. Ле Гоффа, оба направления объединял интерес к продуктам духовной жизни человеческого общества. Кроме того, на заре истории ментальности Л. Февр призывал исследовать духовный облик эпохи в статье «История и психология»[723]. Таким образом, оба направления оказывались генетически связанными.

Важность изучения психологии больших общественных групп была понятна и на заре советской историографии, пытавшейся сделать предметом своих исследований не народы, а классы. Изучение классового сознания должно было объяснить политическую позицию тех или иных групп населения. В вышедшем в 1930 г. трехтомнике «Гражданская война. 1918–1921 гг.» (под редакцией А. С. Бубнова, С. С. Каменева, М. Н. Тухачевского и Р. П. Эйдемана) предпринималась попытка выстроить социально-психологическую географию эпохи; авторы описывали царившие в том или ином регионе настроения масс, связывая их с национальными, хозяйственными, социальными особенностями территории[724]. Появившийся в 1938 г. «Краткий курс ВКП(б)» на долгие годы приостановил развитие психологического направления в истории, однако с конца 1960‐х гг. интерес к этой теме возрождается. На прошедшем в 1964 г. заседании секции общественных наук Президиума АН СССР ряд ученых высказался за то, что история должна отражать все проявления человеческой психики, эмоций и страстей, массовые настроения, порывы и увлечения[725]. Результатом стал выход исследований Б. Ф. Поршнева, Б. Д. Парыгина, Г. Л. Соболева, посвященных вопросам исторической психологии[726]. В 1971 г. под редакцией Б. Ф. Поршнева и Л. И. Анцыферовой вышел сборник «История и психология». В нем Б. Г. Литвак одним из первых в советской историографии крестьянского движения поставил задачу «изучить психологию „микромира“, дойти до ее самых первичных пластов… В этих целях необходимо совместить изучение конкретно-исторического материала крестьянских выступлений с осмыслением его в категориях социальной психологии»[727].