Царица любит не шутя - Елена Арсеньева

Пуще итальянских арий нравились ей русские песни, певшиеся беспрерывно и во весь голос, и голосистых девок во дворец было набрано без счету. И она приближала к себе не только утонченных франтов и франтих вроде Левенвольде или Лопухиной, но и бывших кухонных девок (одна из них теперь зовется статс-дамой Анной Федоровной Юшковой) или судомоек (фрейлина Маргарита Монахова). От Юшковой была особенная польза: она стригла ногти императрице, а также фавориту и его семье.

Анна предпочитала фейерверкам медвежьи бои, страстно любила верховую езду и стрельбу (был устроен тир, где она тренировалась в меткости, паля по черной доске), а также пение птиц, которыми были населены все ее дворцы. За ними надзирал немец Варленд, а за таксами, купленными в Париже, за любимой сукой Цитринкой, еда для которой готовилась на царской кухне особо, а также за охотничьей сворой надзирал не кто иной, как высокомерный, гордящийся своим происхождением и легендарным мечом Волынский. До того, как лишился головы, понятное дело. И ничего, не возражал — кланялся и благодарил, когда Анна Иоанновна хвалила за хорошее состояние ее собак!

Лай Цитринки и пение любимого скворца тешили слух императрицы куда сладостнее, чем грохот оркестров. В Петергофе построен был зверинец, населенный множеством зайцев и оленей, доставленных из Германии и Сибири, а также пойманных в собственноручно раскинутые императрицей силки и капканы.

Не понимая пристрастия фаворита к книгам (в Петербурге у него имелась богатейшая библиотека, в которой тот частенько запирался, предаваясь любимому занятию — чтению), больше всего на свете императрица обожала слухи и сплетни… Бирону как-то попалось на глаза ее письмо губернатору московскому Салтыкову.

«Напишите-ка мне, женился ли камергер Юсупов. Здесь говорят, что они разводятся и он видает много женщин… Когда получишь это письмо, извести меня по секрету, когда была свадьба Белосельского, где и как. Как встретила их княжна Мария Федоровна Куракина? Была ли она весела? Все мне расскажи… Узнай секретным образом про жену князя Алексея Петровича Апраксина. Прилично ли она себя ведет? Здесь говорят, что она пьет и с ней всегда Долгорукий». А еще императрица приписывала: «У вдовы Загряжской, Авдотьи Ивановны, живет одна княжна Вяземская, девка, и ты ее сыщи и отправь сюда, только чтоб она не испужалась; ты объяви ей, что я беру ее из милости, да дорогой вели ее беречь. Я беру ее для своей забавы — как сказывают, она много говорит!»

Болтушки и рассказчицы обожаемы императрицей, про то Бирон знал хорошо. По сути дела, его Анна — не государыня, правительница огромной, неустроенной страны, а барыня, хозяйка большого имения, и интересы этого имения, а также ее семьи для нее превыше всего. Она донимает того же Салтыкова требованиями прислать портреты всей ее родни. Ко всем своим приближенным она относится как к ближайшим родственникам и страшно гневается, когда они ведут себя иначе.

Бирон отлично помнил, какой скандал разгорелся, когда главный шталмейстер Куракин, прежний посланник в Париже, которому Анна дала попробовать вино из своего стакана, осмелился отереть его салфеткой, прежде чем поднести к губам:

— Негодяй! Ты мною брезгаешь?! А ведь я мать ваша! Позовите Ушакова!

Именно Бирон спас чрезмерно чистоплотного князя от расправы, но кто про это вспомнит? Никто!

Эрнест-Иоганн так глубоко задумался о несправедливости отношения к нему русских, что не заметил, как императрица принялась совершать свой туалет. Для умывания она никогда не употребляла воды, а протирала лицо растопленным маслом. Кожа у нее была гладкая, нежная, мягкая… Ни единой морщинки! Бирон знал, что многие дамы и даже мужчины завидуют гладкости императрицына лица. С некоторых пор она начала также и румяниться, но это лишь потому, что порою болезнь отражалась на ее лице.

Бирону не то чтобы нравились накрашенные женщины (все русские любили сильно краситься, от простолюдинок до самых утонченных красавиц), но он смиренно склонялся пред богиней Модой. С воцарением Анны эта капризная богиня воцарилась и в России. Не без помощи самого Бирона и Левенвольде, между прочим. Первый любил только светлую одежду, второй обожал золотые вышивки. Им стремились подражать при дворе. Любимые обоими светлые шелка и вышивки заказывали в Лионе за бешеные деньги. Было запрещено дважды появляться пред императрицей в одном и том же платье. Многие вспомнили тут времена, когда роскошный боярский наряд служил нескольким поколениям царедворцев… Люди почтенные, вроде вице-канцлера Остермана, являлись на придворных куртагах[53]в розовых камзолах. Тратя три тысячи в год на наряды, человек выглядел убогим, а иные платья кривобокой Бенигны-Готлибы Бирон оценивались в пятьсот тысяч рублей…

«Одна только царевна Елисавет зимой и летом, будто елка, про которую сложена такая смешная русская загадка, — подумал Бирон со вздохом, идущим из самой глубины сердца, — появляется при дворе в одном и том же белом тафтяном платье, подбитом черной материей — из экономии, чтобы не пачкалось».

И немедленно, словно призрак, вызванный напряжением его мысли, она показалась в дверях: рыжеволосая, синеглазая, с роскошным телом, которому тесно было в простеньком платьице.

«Какая женщина! — словно бы простонало все существо Эрнеста-Иоганна. — Майн либер Готт! Какая женщина!»

И он поспешно отвернулся от Елисавет, чтобы даже промельк тайных помыслов и желаний не отразился в его чертах и глазах. Помилуй Бог! Этого Анна не простит даже при всей ее неутихающей любви к своему фавориту. Пара-тройка незначительных интрижек сошли ему с рук и словно бы даже прибавили Бирону доблести в глазах влюбленной государыни, но догадайся она о его чувствах к Елисавет… А ведь между прочими его любовницами была и Мавра Шепелева, лучшая подруга рыжей царевны. Держа в объятиях эту сухоребрую и довольно-таки ехидную особу, Бирон мечтал о другой, о другой!

Нет, лучше императрице об этом даже не подозревать. Ведь младшая дочь Петра Великого в глазах многих русских — единственная законная наследница русского престола, несправедливо оттесненная. Анна прекрасно знает о подобных настроениях и следит за каждым шагом племянницы, аки коршуница за курочкой-пестряночкой. Ну что ж, курочка, по счастью, ведет себя тише воды ниже травы, занята всецело только танцами, в которых превосходит всех, да верховой ездой… с самыми разнообразными жеребцами, преимущественно принадлежащими к роду человеческому.

Бирон прикусил губу. Не про него сей цветочек выращен, как опять же говаривают насмешники русские. А все ж интересно бы знать: ведомо ли Елисавет, что вспышки гнева против нее императрицы и фаворита вызваны прежде всего обыкновенной ревностью? У императрицы — чисто женской: к молодости и красоте. У фаворита — чисто мужской: к тем многочисленным жеребцам, в табуне которых ему никогда не пастись…

Никогда? Но, может быть, это кажется только сейчас? Ведь цыплят по осени считают, как уже было сказано…

Цыплят по осени считают!

Ведь государыня уже разочаровалась в том, что выбрала себе в преемницы глупышку-племянницу Анну Леопольдовну, которая занята только двумя вещами: тесной дружбой со своей фрейлиной Юлианой Менгден (столь тесной, что императрица даже собственноручно обследовала ту Юлиану, дабы убедиться: истинно ли она особа женского пола, без малейших признаков чего-то иного) и страстной любовью к саксонскому посланнику Морису Линару. Императрица понимает: случись с нею беда (она ведь тяжко больна, почечные колики становятся все чаще, переносятся все тяжелее, одна, глядишь, и сведет ее в могилу!) — и государство попадет к девчонке, неразумной девчонке! А тут притаилась в ожидании своего часа тихоня Елисавет, а ведь в тихом омуте черти водятся… Да и там, за границей, в Голштинии, подрастает еще один «чертушка» — Петр-Ульрих, сын Анны Петровны, покойницы… Императрица убеждена: они только и ждут случая кинуться на трон!