Царица любит не шутя - Елена Арсеньева

И так говорят не только русские!

Париж, Версаль, апартаменты маркизы де Помпадур, 1755 год.

— Не хмурьтесь, м… мадемуазель. Что такое? Вам неудобно?

— Я ненавижу корсеты!

— О, понимаю. При вашем сложении корсета вроде бы и не надобно, талия ваша удивительно тонка, однако что поделаешь: таковы узаконения моды! Совершенно немыслимо даме вашего положения показаться в обществе без корсета.

— Я не могу дышать. Ох, я сейчас в обморок упаду!

— Кстати, хорошая мысль! Имейте в виду: слезы и обморок — очень сильное оружие. Не стоит применять его часто, чтобы у мужчин не выработалась привычка, но изредка пользоваться этими маленькими дамскими слабостями очень полезно.

— Благодарю за совет, мадам. Следует ли понимать его так, что вы сами порою используете сии маленькие слабости в отношениях с его величеством?

Дама, которой адресовалась реплика, подняла тщательно подчерненные брови. Вообще-то она родилась светлой блондинкой (совершенно белобрысой!) и брови имела белесые, да и вообще была довольно бесцветна, однако об этом никто не догадывался, ибо все ухищрения косметики были к услугам самой могущественной особы во Франции — мадам Помпадур, фаворитки его величества короля Людовика XV. Что и говорить, особа, ненавидевшая корсеты, шутила с этой дамой весьма неосторожно…

Впрочем, мадам Помпадур находилась нынче в отличном расположении духа. Кроме того, она, бывшая некогда пылкой любовницей короля, из-за болезни превратилась теперь в его ближайшего друга и самого надежного советника. И когда речь шла о государственных делах (а сейчас в ее присутствии как раз происходила подготовка к одному из серьезнейших, какие ей только приходилось решать!), она снисходительно пропускала мимо ушей всякую ерунду вроде подобных рискованных намеков.

— Мне, пожалуй, следовало бы рассердиться, но разве это возможно, когда глядишь на такую милашку? — нежно усмехнулась она, лаская двумя пальцами шелковистый, нервно вздрагивающий подбородок «милашки». — К тому же вы правы, дитя мое. Я такая притворщица, такая притворщица… Но вы, пожалуй, дадите мне фору, как говорят наши враги англичане, не так ли? А теперь прошу вас, наденьте нашей куколке юбки, — кивнула она в сторону.

— Пресвятая Дева! — пробормотала вышеназванная «куколка», с непритворным ужасом глядя на громоздкое куполообразное сооружение из пяти рядов закругленных тростниковых прутьев, которое выставил на середину комнаты портной. Внизу сооружение было непомерно широким, а вверху сужалось до размеров затянутой в корсет талии. Обручи скреплялись меж собой клеенкой. — А вот интересно, как в этом reifrock[55]прикажете падать в обморок?! Обручи-то сломаются!

— Вы предпочитаете немецкое название? — удивилась мадам Помпадур. — Мне больше по душе наше французское слово «кринолин». И не пугайтесь, тростник достаточно гибкий, и сломать его очень непросто. Разве вы не убедились в этом на балу у герцога де Ниверне, когда некая высокая особа повалила вас на оттоманку и задрала вам юбки? А, моя прелесть?

«Моя прелесть» мысленно сказала: «Туше!»[56]— и сделала мадам Помпадур самую бесхитростную и чуточку виноватую улыбку, ибо упомянутой высокой особой был сам король…

После чего надевание кринолина и натягивание на него двух юбок, нижней — с легкими, воздушными оборками, и верхней, с разрезом спереди, дабы были видны эти самые оборки, она перенесла в смиренном молчании, изредка перемежаемом страдальческими вздохами.

— Ну вот, — довольно сказала мадам Помпадур, когда последние булавки были прилажены, а последние шнурки завязаны. — С одеждой покончено, теперь кутюрье может уйти, а мы пригласим куафера. Ну, полно кланяться, мсье, у нас мало времени. Прошу вас, угомонитесь! А вы, — дама вновь кивнула в сторону, — лучше займитесь прической этого очаровательного создания.

— Рад служить, мадам! Счастлив служить… — засуетился куафер.

— О-о! Ради всего святого, осторожней! — завопило вдруг «создание». — Вы обожгли мне лоб! Разве не лучше было бы надеть парик, чем навивать эти дурацкие бараньи кудряшки?!

— О Боже, вы рассуждаете, словно какая-нибудь прусская графиня, которая живет допотопными представлениями о красоте! — возмутилась мадам Помпадур, в душе которой ненависть к пруссакам равнялась только ненависти к англичанам. — Парики уже отошли в прошлое, их носят только крестьяне, а что касается дамы, доверие которой вы должны завоевать, то она их никогда не любила. Она гордится своими рыжими волосами и лишь слегка припудривает их, а причесывает гладко или немного взбивая. Ну, гладкая прическа вам едва ли пойдет, поэтому здесь надо будет поднять, и еще вот здесь, а тут мы опустим локон. — И мадам Помпадур, делая вокруг своей бесподобно причесанной и, к слову сказать, весьма разумной головы причудливые жесты, дала понять куаферу, что именно от него требуется.

Куафер оказался мастером своего дела, и спустя какое-то время мадам восторженно вздохнула:

— Ах, это истинное произведение искусства! Вам нравится?

— Неужели вы думаете, что я смогу сделать это самостоятельно?! — ответило вопросом на вопрос «произведение искусства», взирая в зеркало со странным выражением, в котором тоска мешалась с восхищением. — Никогда в жизни! Или вы намерены пришпилить платье булавками к моему телу, а голову облить растопленным бараньим жиром, чтобы сия прическа закрепилась на несколько месяцев кряду? А?

Мадам Помпадур побледнела и так закатила глаза, словно намеревалась немедленно упасть в обморок и доказать объекту своих забот гибкость тростниковых обручей на своем кринолине.

— С вами поедет куафер и лучшая из моих камеристок, — наконец выговорила она слабым голосом, доставая из рукава надушенный платочек и нюхая его, как если бы одно лишь только упоминание о растопленном бараньем сале сделало окружающую атмосферу зловонной. — И все, довольно болтовни. Нам пора идти. Нас ждут принц де Конти[57]и… и его величество король!

Санкт-Петербург, Зимний дворец, будуар императрицы Елизаветы, 1755 год.

— Туже затяни! — сердито сказала Елизавета. — Слышишь, Маврушка?! Еще туже!

Маврушка, вернее, графиня Мавра Егоровна Шувалова, в девичестве Шевелева, была лучшей подругой государыни Елизаветы Петровны еще в ту пору, когда императрица была всего лишь рыжей царевной Елисаветкой, без всякой надежды взиравшей в будущее. Мавра оставалась в числе ближайших к ней дам и ныне, спустя четырнадцать лет после того судьбоносного ноябрьского дня, когда оная Елисаветка на плечах гвардейцев, ошалелых, как и царевна, от собственной смелости, ворвалась в Зимний дворец и свалила с престола императора-младенца Иоанна Антоновича VI, а также его мать-регентшу Анну Леопольдовну вкупе с супругом, Антоном-Ульрихом Брауншвейгским[58]. Выбора тогда у Елисаветки не было: несмотря на леность и скудоумие правительницы, до нее начала доходить мысль об опасности иметь у себя под боком дочь Петра, которую поддерживает гвардия, и царевну со дня на день мог ожидать монастырь либо вовсе плаха. Теперь Анны Леопольдовны уже в живых нет — после холмогорской-то ссылки! — а Иоанн гниет в Шлиссельбурге. Впрочем, при дворе о нем не говорят, его как бы и вовсе нет на свете.