Химеры Хемингуэя - Джонатон Китс

— Я пойму. У выдумок будет другой вес. Чтобы роман получился, пообещай мне быть абсолютно честной. Мне нужно кроить из цельного куска.

— Я попробую. Но тогда я должна быть честна сейчас: я собираюсь остаться с Саймоном, Джонатон. Я дам тебе написать мой роман, но только чтобы удержать Саймона. Что бы между нами ни происходило, ты должен это знать. Так что, по-моему, даже начинать не стоит.

— У тебя есть история — она стоит того, чтобы ее записать, и репутация — она заставит людей ее прочитать. Даже этого почти достаточно.

— Когда ты бросил писать, — сказала она потом, — это было не по доброй воле.

— Да, не добровольно.

— Что бы ты сейчас ни написал, Фредди не напечатает.

— Мой роман? Я — заведомая неудача. Даже под псевдонимом у меня больше шансов.

— И все же ты не написал…

— Я же говорю: с тех пор, как я закончил «Покойся с миром, Энди Уорхолл», я не мог выдумать ни одного интересного персонажа.

— Пока не нашел меня.

— Ты — другое.

— Ты что-то увидел с самого начала.

— Я заинтересовался.

— У тебя уже была Мишель.

— Прекрасно знаешь, как ничтожно Мишель смотрелась бы в романе. У нее повествовательный дар расписания.

— И ты подумал, что совратишь меня и получишь материал для сочинительства. Ты даже именем моим хотел воспользоваться с самого начала?

— А ты с самого начала хотела стать плагиатором и ложиться под мужиков ради их слов?

— Я просто пытаюсь вести нормальную жизнь… Любящий муж… Дом…

— Американская Мечта, Стэси. Как оригинально.

— Ты не понимаешь меня. Я никогда не хотела ничего сверхъестественного. Я думала, буду ученым и смогу читать книги. Или стану женой, буду стелить постель. Не важно. Ты воображаешь, будто у меня есть амбиции. Ты как все писатели, Джонатон, не видишь дальше собственного желания создать целый мир, не желаешь понять, что большинству людей нужно в нем просто жить, день за днем, достаточно успешно и относительно без проблем, иногда молиться богу или делать что-нибудь хорошее поближе к дому, читать стихи или слушать музыку, вступить в брак хотя бы такой же удачный, как у родителей, что как минимум означает — вырастить ребенка. Никто из вас не может этого постичь: Мишель слишком профессиональна, Саймон слишком респектабелен, ты слишком… необычен. А я обыкновенная. Смешно, что среди вас экзотической оказалась я, правда?

— Нет, Анастасия. Ты не можешь быть обыкновенной. Ты что, не понимаешь? Твое желание быть как все еще непостижимее, чем желание Мишель стать значительной или желание Саймона стать безупречным. Я понимаю тебя. Я понимаю, что только ты и я можем дать друг другу то, что нужно нам обоим.

— Секс?

— В том числе. — Я поцеловал ее в губы. — Но для начала расскажи-ка мне о своей юности.

Странно, что ты никогда не менялась, Анастасия, никогда до конца не ребенок, никогда по-настоящему не взрослая. Я хотел прожить твою жизнь в твоих рассказах, но в них не было видимого порядка, они не предполагали хронологии. Время от времени по какой-нибудь внешней детали я мог догадаться о возрасте: так по прическе или мебели вычисляешь, когда написана картина. Но и это ничего не объясняло: до того как Саймон тебя нашел, ты словно существовала без причины и следствия; что бы ни происходило с тобой сейчас, не влияло на то, как ты вела себя потом. Если ты была таким хорошим читателем, как же ты жила, не сознавая подтекста собственной драмы? Может, это и означает отсутствие амбиций? Возможно, это свойственно человеку?

Каждый твой день был моим, Анастасия. Странно, что ты всегда отвечала, никогда не спрашивала. Ты не отвлекала нас характеристиками или мотивами, своими или моими, не говоря о возможном вмешательстве других. Мы установили распорядок, дабы ограничить наш роман, словно эти восемь из каждых двадцати четырех часов могли обнимать друг друга вне всего пространственно-временного континуума. Но Стэси, моя Стэси, неужели ты и вправду любила меня по часам? Неужели желала меня, лишь пока я был рядом? Ты разгуливала без белья. Ты была очаровательна. Ты трахалась со мной на любой поверхности, способной выдержать твой тающий вес. Ты кормила меня тем, что Саймон оставлял специально для тебя, никогда не ела сама. А в назначенный час мы брали пилюли, прописанные тебе психиатром, — ты жаловалась Саймону, что от них умирает все ниже талии, — и смывали их в канализацию. Ты была умна. Изображала ненормальную. Убедила мужа не сбивать ритм твоей работы. Планируя вернуться домой до вечера, он должен был позвонить и спросить разрешения. А ты задавала ему сугубо личные вопросы: ответы нужны были мне для восполнения пробелов в его жизни. Ты выудила из него всю историю его семьи ради своего нового романа, моей следующей книги. Ты сделала ее нашей.

Он следил за твоими достижениями. Страницы, которые я писал по ночам, отправив спать Мишель, — уверенную, что, вдохновленный твоим возвращением, я наконец-то принялся за новую книгу, достойную премий, — ты печатала под мою диктовку на следующий день. Ты расшифровывала мои слова, не слыша историй, отказывалась даже вычитывать текст, что накапливался на твоем столе: уже расставшись со своим будущим, ты стремилась удержать хотя бы прошлое. Ты боялась, что на бумаге оно лишится реальности. Может, ты была права. Я писал от третьего лица во избежание любых подозрений относительно тебя или, по крайней мере, относительно того, что преступление, в котором героиня признавалась, на самом деле принадлежало тебе, словно вину можно подавить грамматикой.

Ты говорила мне, что хочешь сохранить свои воспоминания в первом лице единственного числа. Но Стэси, моя Стэси, если ты предпочитала не считать себя кем-то другим, разве не стала бы ты ученым? Что ты обменяла на Саймона? Странно, что ты никогда не менялась, даже прикинувшись другим человеком.

Слишком многие ее истории были с изъяном — это заметно, только если записать на бумаге; их стоило если не выкинуть сразу, то хотя бы искусно подрезать. Многих я уже коснулся; ее рассказы об учете спортивных товаров в дядином магазине повторять, конечно, не стоит, и я, пожалуй, слишком задержался на ее влечении к Саймону. Подавляющую часть любой жизни можно вычеркнуть без особых потерь — во всяком случае, для тех, кто ею не живет.

Но каждому автору, несомненно, важны разные подробности. Если Сибил была относительно неизменна как плод моей фантазии, у прошлого Анастасии не было таких ограничений. Уже начав писать, я сознавал, что другой на моем месте, возможно, создал бы повествование, ничем не напоминающее мой рассказ. Думаю, я пытался овладеть Стэси. Мне казалось, я ее получил. Но потом она шокировала меня тем, о чем я и не подозревал. Останавливала меня, когда я освобождал ее от одежды. Рассказывала невероятное. Или высказывала мнение — казалось, непростительное.

— Саймон невиннее любого из нас, — сказала она мне однажды утром. — Ты его называешь Пигмалионом. Это несправедливо. Он не делал из меня ту, кем я стала.