Химеры Хемингуэя - Джонатон Китс

— Ты бы и сейчас предпочел ее?

— Я люблю Анастасию.

— Почему?

— Потому что она моя жена, Джонатон. Это и ожидается, это и значит любить. У меня успешный бизнес, поэтому, сам знаешь, я не сентиментален. Но у меня есть чувство долга и долг чувствовать к Анастасии все, что она чувствует ко мне. Мы связаны взаимной ответственностью.

— И ты никогда ей не изменишь?

— Чем бы я ни занимался, я это делаю ради нас обоих как договорного союза. Если мне что-то нужно, мне это нужно для нее, потому что она… нужна мне. — По-моему, я никогда раньше не видел, как он краснеет. — Все это сплошная тавтология, прими на веру, и все. Если ты женишься на Мишель, тебе не придется мучиться этими бесполезными вопросами, Джонатон, и не исключено, что ты сможешь написать собственный роман.

В тот вечер Анастасия задержала меня допоздна, уверенная, что Саймон знает о нашем романе и собирается ее бросить. Она заставила меня повторить весь разговор и отнеслась к нему с такой дотошностью, что объект ее изысканий можно было принять за литературу.

— Подтекст становится ясен, когда мы рассматриваем, как он относится к Мишель, — объяснила она, и хотя ей пришлось согласиться, что Саймон не отличит подтекста от притворства, она все равно отправила меня домой, не поддавшись ни единому обличительному поцелую.

Когда я приехал к Мишель, она, видимо, уже некоторое время была дома. Мебель стояла криво, ящики и полки в беспорядке, а Мишель, не переодевшись после работы, сидела на стремянке в кладовке, роясь в старых папках с рецептами.

— Снова решила заняться кулинарией? — спросил я. Она пожала плечами. Я взял у нее из рук пластиковую коробку для файлов и поставил ее на пол к остальным. Выглянул в гостиную. — И дизайном интерьеров?

— Кажется, я кое-что потеряла и пытаюсь найти.

— Что ты потеряла, Мишель?

— Может, кольцо.

— Зачем ты хранила его вместе с рецептами?

— Я уже везде искала.

— Но не нашла? То есть вообще ничего не увидела?

— Ничего хорошего. Ты сегодня был с ней?

— С кем?

— С Анастасией. С кем еще?

— Я виделся с Саймоном.

— Я знаю.

— Да?

— Он мне звонил. Спрашивал, не находят ли другие, что в том, сколько времени вы с ней проводите, есть что-то непристойное. Сказал, что ты предложил уехать с ней на неделю, но он беспокоится, что люди подумают.

— И что ты ответила?

— Да как у тебя язык поворачивается спрашивать?

— Ты ему так и сказала?

— Я говорю это тебе. Я понимаю, ты за нее очень переживаешь, Джонатон, но всему есть предел. Я определенно не хочу знать, чем вы там занимаетесь дни напролет…

— Сегодня Анастасия рассказывала, как усердно трудилась в библиотеке.

— У Стэси склонность преувеличивать. У нее живое воображение. — Мишель опустила взгляд на свои крупные ступни. — Во всяком случае, я всегда так считала.

— Она говорила о своей начальнице, женщине, которую звали мисс Флаунс, — продолжал я нести все, что приходило в голову, лишь бы не прерывать разговор. Пока я не вычислил, в чем именно Мишель подозревала меня и Анастасию, и не понял, насколько серьезны ее основания, я не дам ее журналистскому чутью никакой пищи, кроме сомнений. Я плохой актер, но сейчас это было к лучшему. Я что-то скрывал, ясно как день, но мне не хватало мастерства, в коем опыт общения с мошенниками научил ее искать потайные смыслы отработанных жестов. Может, мне стоило просто быть честным? Правда освободила бы меня. Но ущерб, который Мишель могла причинить в зависимости от того, что знала, показался мне слишком серьезным; я не мог рисковать: правда вполне могла снова отправить Стэси в психушку. Поэтому я рассказывал Мишель, как мисс Флаунс заставляла Анастасию каталогизировать пожертвования выпускников, а Анастасия развлекалась, читая все подряд.

— Вечно все оправдывают Стэси, говоря, что она уникальна, — заметила Мишель, — но иногда я сомневаюсь, есть ли в ней хоть что-то особенное. — Она прошла на кухню. — Ты как думаешь, Джонатон? Она ведь, кажется, близка с тобой, как ни с кем из нас.

— Не понимаю, о чем ты.

— Она доверяет тебе то, о чем не сказала бы мужу или ближайшей подруге.

— Мисс Флаунс — это ерунда.

Мишель открыла бутылку с пивом и вручила мне. Себе из холодильника пива не взяла.

— Мисс Флаунс ерунда? Да ты вещал так, будто на ней свет клином сошелся.

— Я думал, тебя это позабавит.

— Как Саймон, вероятно, позабавился, услышав, что для него Анастасия — потенциальная обуза.

— С чего вдруг он тебе это сказал?

— Спросил, согласна ли я. — Она перекладывала ложки и вилки в ящике для приборов, словно это могло что-то изменить. — Тогда у меня не было ответа.

— Тогда?

— Может, пару часов назад.

— А сейчас есть.

— Я еще не знаю точно, чему верить.

— Может, я могу что-то объяснить? — Покончив с пивом, я выбросил бутылку в…

— В корзину для перерабатываемых отходов, пожалуйста.

— Ну да. — Я переложил пустую бутылку в мусорную корзину, специально окрашенную в голубой — напоминание о ясных днях впереди, заслуженных простейшей домашней рутиной. — Мне кажется, ты хочешь что-то сказать.

— Куда ты дел ложечку для дыни?

— Что?

— Ты один раз ею пользовался, пару лет назад. С тех пор я ее не видела.

— Возможно, она у меня дома.

— Я хочу, чтобы ты ее вернул.

— Она стоит семьдесят девять центов, вряд ли больше. — Я запустил руку в карман брюк.

— Мне не нужны твои деньги.

— Может, скажешь мне, в чем дело?

Она захлопнула ящик для приборов.

— Я слишком устала. Пожалуйста, выключи свет, когда соберешься спать.

— Сейчас всего… — Я взглянул на кварцевые часы у нее над головой. — Восемь тридцать.

— Вот и радуйся. Больше времени на книгу, да?

— Ты сама хотела, чтобы я вернулся к романам.

— Не сомневаюсь, у тебя выйдет бестселлер, дорогой.

— Почему ты так говоришь?

— Раз ты внимателен к Анастасии, я уверена, она поделится с тобой всем, чего достигла.

Она поцеловала меня в щеку и не сказала больше ни слова.

Затем почистила зубы и легла спать. Я начал разбирать учиненный бедлам. У стремянки я обнаружил свои рукописные заметки, так и лежавшие в обычной папке для рецептов, одной из трех (с пометкой Д.О.С.Л.), что я заметил у ее ног, — неизвестно, успела она их проверить или нет. Но и это ничего не объясняло: она могла иметь в виду что угодно, ее слова полнились загадочным смыслом — который вкладывала она сама или на пустом месте выдумывал я. Она рассердилась. Хотя бы в этом можно не сомневаться. Но если после разговора с Саймоном ее подозрений хватило, чтобы привести квартиру в такое плачевное состояние, возможно, одно это и объясняло ее ярость. Однако если она нашла мои записи, она узнала кое-что еще: в зависимости от того, что Саймон рассказал ей о новом романе жены, Мишель могла сообразить, что Анастасия и я, по сути дела, пишем одну и ту же книгу. Мишель сомневалась, есть ли в Стэси нечто особенное. Правда, история, которую я успел записать, рассказывала о Стэси до кражи «лирической легкости юности» Хемингуэя (каковая явилась, как Хемингуэй и предупреждал, «такой же непрочной и обманчивой, как сама юность»). Однако достигают ли тайные любовники такой близости, чтобы искусство их исказилось до нечаянной неотличимости? Я мог бы размышлять о своем интеллектуальном родстве со Стэси бесконечно, не приди мне в голову другая, несколько менее философская мысль: а что, если Мишель обнаружила ту уцелевшую страницу оригинала хемингуэевского романа, вверенную мне Анастасией? Я вложил страницу в книгу на полке Мишель: поскольку она никогда не читала того, что в своей нечувствительности ко времени нуждалось в переплете, я решил, что надежным местом будет «Исчерпывающий указатель библейских слов и выражений» Стронга, унаследованный ею от бабки вместе с собраниями сочинений Августина, Ансельма, Шекспира, Скотта и Киплинга, а также разрозненными ранними изданиями Оскара Уайльда и ему подобных; все они хранились в массивном дубовом книжном шкафу, где она рассчитывала однажды выставить наши семейные фотографии. Как и Стэси, я попытался действовать по науке, вложив последнюю страницу рукописи в конкорданс под заглавием «Падший», где, естественно, была ссылка на строку из 2 Книги Царств, 1:27 — «Как пали сильные, погибло оружие бранное!» — откуда Хемингуэй стибрил название своего первого потерянного романа.