Костры из лаванды и лжи - Дарья Урбанская

её организовать – повествовала о шведском священнике Ларсе Кристофри Хорнейусе, жившем в семнадцатом веке. Женя вспомнила, как читала об этом совсем недавно, готовя материал для очередного сценария перформанса. Этот тип, преподобный Ларс, возомнил себя ярым охотником на ведьм, незаконно казнил за один день более семидесяти человек, и ничего ему за это не было. И да, в одном источнике действительно упоминалось, что этот священник поставил детей у церкви, и те тыкали пальцем в якобы ведьм. Мол, устами младенцев и всё такое… Женя тогда ещё отложила эту историю в стопку бумаг, мысленно окрещённую «Возможно реализуемые». Но чтобы вот так с размахом, ещё и настолько жестоко актёры воплощали те события в реальность…

«Да у меня будто несколько месяцев из памяти выпало! Что происходит?!»

Вдруг кто-то толкнул Женю в спину, и она внезапно выпала вперёд. Пошатнулась, но устояла. Раз уж так получилось, она решила было подойти к мальчику, на щеке у которого стремительно наливался синяк, но тут из дверей церкви вышел высокий прямой мужчина с узким лицом, и Женино тело вновь взбунтовалось и отреагировало противоположным образом – против собственной воли она попятилась. Точнее, попыталась попятиться, но тщетно. В плотные ряды стоящих позади было просто не втиснуться.

Внезапно пострадавший мальчишка вскочил на ноги, но лишь для того, чтобы снова мешком бухнуться на колени, в этот раз лицом вниз.

– Простите, святой отец, простите, – взмолился он. – Солнце ослепило, бес попутал, обознался. Не она ведьма, а вот эта!

Пальцем он ткнул на стоящую недалеко от него Женю.

– Ведьма, – повторил мальчишка. – Она ведьма.

Священник в мешковатом тёмном балахоне, подпоясанном золотистым шнуром, пробормотал молитву, осенил крестом свою благоверную.

«А этот хорошо играет».

Ларс вдруг повернулся к Жене и выкрикнул басом:

– Схватить пособницу Диавола!

«Натурально. Ух, даже самой страшно стало. Этого надо на премию заявить. Фабрис навер…»

Дальнейшие мысли просто вышибло из головы, а происходящее не вписывалось ни в какие рамки. Толпа загудела. Кто-то толкнул Женю лицом в грязь, кто-то сел сверху и заломил ей руки. В нос заливалась жижа из лужи, и Женя закашлялась, захрипела. Всюду, как в плохом кино, кричали: «Сжечь ведьму!» Толпа жаждала крови. Или правильнее сказать – пепла.

Но самое ужасное заключалось в том, что Женя вновь чувствовала себя запертой в клетке – в ловушке собственной головы, внутри которой она кричала, и билась, и требовала принести ей телефон, позвать Эдуара и прекратить перформанс, обещала всех уволить, грозила полицией… Но из её разбитых губ снова и снова срывалось только:

– Пощадите, святой отец! Я не делала ничего плохого! Я простая богобоязненная женщина… Пощадите меня, умоляю, пощадите…

Лицо было мокрым то ли от слёз, то ли грязи, в которой её изваляли. От обиды и боли в выкрученных суставах Женя стала тихо подвывать и не успела заметить, когда серое небо над головой сменилось деревянными балками, досками. Прохладная влажность утра исчезла, а воздух наполнился удушливым запахом ладана и растопленного воска.

«По пожарным нормам настоящие свечи не положены», – мелькнула мысль и тут же исчезла.

Лязгнул засов, и Женю толкнули вперёд. Она едва ли не кубарем слетела с невидимых в темноте ступеней и со стоном растянулась на грубом каменном полу. Голову пронзила резкая боль, и последнее, что Женя увидела перед тем, как сознание её покинуло, это закрывающаяся дверь.

Следующие дни слились для Жени в один длинный мучительный сон. Придя в сознание, она обнаружила себя в подвале, похожем на тот, который располагался под отелем «Шато Д’Эпин». Но только прежде она спускалась туда добровольно. А теперь она и ещё примерно шестьдесят грязных, оборванных, измученных женщин были заперты в этом каменном мешке.

Первое время Женя искренне верила, что спит. Она исщипала себе руки до синяков, но проснуться не получалось. Затем она ломилась в дверь, но стоило тюремщику появиться на пороге, её губы вновь лепетали что-то несусветное. Совсем не те слова, что она заготовила про права человека, полицию, Роше и де Гиза. То же происходило, и когда она пыталась поговорить с кем-то из сокамерниц, объяснить, что она вообще не понимает, что происходит и где оказалась.

Кормили узниц раз в день и крайне скудно – толстый прислужник в рясе заносил корыто с отвратительной жидкой похлебкой, как будто для свиней, и ставил на пол недалеко от входа. Те из пленниц, у кого ещё оставались силы, кидались к корыту, словно озверевшие, отпихивали товарок, оттаскивали их за волосы, зачерпывали пригоршни мерзкого месива и жадно втягивали ртом.

Впрочем, таких с каждым днём становилось всё меньше. Каждый день из подвала уводили двух-трёх женщин и спустя несколько часов возвращали их жалкие подобия. С иссеченными спинами и выбитыми зубами, заплывшими глазами и раздробленными пальцами. У некоторых где-то под одеждой были раны, и грязная ткань медленно пропитывалась сочившейся кровью. Кто-то из вернувшихся бормотал себе под нос и разражался приступами дикого неестественного смеха. Некоторых скидывали на пол, как мешок тряпья, и жизнь медленно угасала в их искалеченных телах. Это был ад, просто ад.

…так думала Женя, пока не пришли за ней. Тогда и начался настоящий ад.

Вспышка боли.

– Фру Маргрета Бьорнсдоттир, признаете ли вы себя виновной в колдовстве, наведении порчи, сношениях с Диаволом?

«Ты прекрасна, – эхом прозвучал в голове бархатистый голос Эдуара. – Не закрывайся от меня. Доверься».

Тепло его рук с нежностью пробежалось по коже, заглушая боль, учиняемую самопровозглашённым инквизитором. Шёлк простыней обнимал обнажённые разгоряченные тела. Стены впитывали громкие вздохи, которые перемежались со сладкими поцелуями.

Новый вздох и резкий, царапающий холод.

Монотонный голос актёра-маньяка бубнил и бубнил одно и то же, когда Женю окунали головой в чан с ледяной водой и держали, пока она не начинала захлёбываться. В ответ она только мычала, пытаясь сказать мучителям, что она вовсе никакая не Маргрета, её с кем-то перепутали, а творящееся вокруг беззаконие не останется безнаказанным. Но непослушные губы исторгали из себя лишь истошные крики, плач, мольбы о пощаде, обещания чего угодно, лишь бы пытка прекратилась.

Вспышка боли.

– Фру Маргрета Бьорнсдоттир, признаете ли вы себя виновной в колдовстве, наведении порчи, сношениях с Диаволом?

«Не бойся, оленёнок, – шёпот Эдуара проникал в самую глубину сознания. – Моя малышка, только моя…»

Жар томления становился нестерпимым, и она впилась ногтями в крепкую мужскую спину, сама подалась навстречу желанию и бархатистому шёпоту, доверяя себя, тая в обжигающих объятиях…

Женя уже плохо понимала, чего от неё хотят, но запах горелой плоти и пришедшее за ним безумие словно тысячи игл